И теперь уже Инга шепотом сказала внутренней, вышвырнув из головы чужой голос:
— Или ты немедленно прекратишь. Я прекращу. Или, и правда, только вниз, со скалы, головой нахер об камни.
Выходя из ванной, крепко умытая, быстро надела платье, сунула ноги в босоножки. Петр сидел, потирая грудь и следя, как расчесывается, резкими уверенными движениями.
— Думал, останешься до утра.
— Не могу, извини. Вива будет волноваться.
— Я провожу, — вскочил, натягивая рубашку, после, смущенно улыбаясь, трусы, схватил брюки, путая штанины, совал в них ноги.
Инга ждала, спокойно стоя у двери. Теперь ей не надо скрываться, прокрадываясь тайными тропинками. Клятвы нет. И плевала она на все вообще. Петр зашелестел бумажками, сунул ей в корзинку пару купюр.
— Не забудь, пожалуйста. Две таблетки, одну лучше сразу утром. Не забудешь?
— Конечно. Не волнуйся.
Они не стали сразу подниматься через рощу, спустились на променад, чтоб слегка остыть. Шли рядом, тихо перебрасываясь незначащими словами. А потом Инга остановилась, глядя, как навстречу ей поднимается со скамьи высоченный мосластый Мишка Перечник. Он молчал, но она ясно услышала не сказанные слова — слышь, Михайлова. И послушно встала напротив, поднимая лицо.
Каменев кашлянул позади.
— Петр, подожди, пожалуйста, минутку.
Мишка хмуро кивнул в сторону запертого на ночь киоска.
— Там. Где пусто.
Они отошли в темноту. Снизу белели на черном пляже пенки, мелкие и призрачно кружевные.
— Я так понял, тебе глубоко насрать, конечно.
— Не твое дело, Перец. Говори, давай.
— Горчу повязали. — Мишка сунул большие лапы в карманы, покачался, и длинно харкнул на плитки.
— Не удивлена. Мы с ним об этом говорили.
Отвечала равнодушно, быстро скидывая узнанное внутрь, на подставленные руки второй Инги, пусть она там, гнется и рыдает, бьется головой, кусает локти. Говорила ему, придурку — буду ждать! Буду! Черт, нужно было не говорить, а просто привязаться к нему канатами, или зашибить, чтоб потерял сознание…
Мишкино лицо оказалось вдруг совсем рядом, он нагнулся, пристально глядя:
— Когда?
— Что когда?
— Говорили когда?
— Тебе какое дело? — она рассвирепела и еле держала ту, внутри, которая рвалась наружу, заорать, кидая Мишке в лицо злые слова.
— Ладно, — Перец снова выпрямился, и уже сверху, сказал дальше:
— Видать не врубаешь ты. За убийство повязали его. Ромалэ убили.
— Что?.. — она вдруг оглохла и, кажется, ослепла, вокруг встала кромешная темнота, а надо было срочно услышать, о чем это он. Вот же глухая тетеря, он точно сказал что-то другое. Не это!
— Что, жалеешь Рома? Или, смарю я, уже утешилась, ах-ах, художничек появился, вовремя.
— Миш… — она подошла вплотную, задирая лицо и хватая его за руку, сжала так, что он осекся и замолчал, — не поняла. Где? Он где? Да не молчи ты!
— Кто? — опешив, переспросил Мишка.
Тесня его к невидимому парапету, она крикнула:
— Сережа! Где?
— В ментовке. Завтра повезут его, в Симф, наверное. Стой. Ты куда?
Догнал, хватая за плечо, она вывернулась, побежала быстрее, глядя перед собой и прижимая к боку корзинку.
— Погодь. У меня тут машина. Молоко.
— Да. Да!
— А этот твой? — Мишка быстро шел, толкая ее на поперечную улочку, где дремал в тени магнолии крутобокий грузовичок.
— Да скорее давай!
— Ясно. Садись.
Они ехали вниз, Ингу подбрасывало на старом кожаном сиденье, ревел недовольно мотор, подкашливая на поворотах. Мишкины слова ложились на длинный свет фар, убегали по нему, становясь маленькими, и дожидались их, вырастая и задавливая безумной горькой мощью.
— Утром его нашли. В пятницу. Лежал внизу, на камнях, ну, где пацаны ныряют. Ты ж была там, да? Сперва думали, бухой навернулся чисто сверху и утоп. Там жеж каждый год кто-то убивается, кругом же обрывы.
— Миш…
— Ага. Тока вот… Лежал весь мокрый, но высоко. Вода не вынесла б так. Высоко сильно. Морда побитая вся. А еще на ребрах да на спине синяки. Плечо порезано. Ну, там сразу ясно, с кем-то махались.
— А почему… — у нее перехватило дыхание, слова не шли, застревая в горле.
— Потому. Думаешь, никто не видел, что Ромалэ тебя доставал, да? Косая сходу накатала заяву, что вы с ним не поделили чета. Ну и еще там девка приезжая, сказала, что видела, ночью-то. Видела, с кем-то Ромалэ на обрыве базарил. Орали говорит, сильно. Темно, шла, ну и фонариком махнула сдалека. Короче, по описанию чисто похож на Серегу. Она конечно, фонарик загасила и быстренько оттуда. А утром, когда нашли, болтанула своим. Похвасталась.
— Похож. Да мало ли, кто похож! — Инга пристально смотрела на белый свет, прыгающий по дороге. В нем лежало избитое тело, лицо с мокрыми темными волосами на лбу. Рассеченное ножом плечо. Они вырывали нож, друг у друга.
Ромалэ смотрел вверх, в ночное небо над извилистой дорогой. Мертвыми глазами на мертвом побитом лице. А у нее сел голос и она не могла говорить. Приехал. Весь помятый, с раненой рукой. Сказал. Что же сказал, когда она… Порезался. И криво нырнул, ударился о камни. Не врал. Не врал ей!
— Мало ли, — согласился Мишка, поворачивая клешнями баранку, — но когда его в Судаке на автовокзале прищучили, то смари, время сходится, внешность сходится. Рука в пластыре. Про то, где был в четверг — молчит, как рыба.
Тоже замолчал и потом пояснил:
— Сапога дядька сказал. Опять говорит, ваш Горчик вляпался, хер его вытащишь. Совсем говорит, безнадежный он, чем дальше, тем все хужее. Ну и много еще пи… рассказывал, какие мы все, значит, паскуды. А искали ж его по ориентировке за ганжу. Вы про это говорили, да?
— Да.
— Ну вот. Если б не засветился на вокзале-то. То и хрен бы его нашли. А теперь, он или не он, а чо, дело повесят и пиздец.
Мишка не стал подыскивать слова, а вместо этого длинно уныло выматерился.
Инга подумала, все возвращается. Снова ночь, и она едет в ментовку, где сидит непутевый Сережа Горчичников. Нет, в тот раз ехал Петр. С Валькой Сапогом. И было там заявление пьяной и злой Таньки, явно насквозь лживое. А теперь. Он грозился убить Ромалэ. И она видела, не шутил.
«Ты живи Инга. Нельзя тебе со мной. Ты умная и красивая а я совсем не то».
Вот почему писал так. А она, дура Михайлова, ручками собралась беды развести, поменять все. И его тоже. На чудо понадеялась.
— Ты не реви. Михайлова, да перестань. Ну ладно… плачь уже.
Сосед на нижней полке нестерпимо вонял. От него несло старым перегаром, устоявшимся запахом дешевых сигарет, но что хуже всего — вареными яйцами. Инга утыкала нос поближе к пыльному стеклу и старалась дышать редко и неглубоко. Задремывала, придавливая ухо к тощей подушке в сыроватой наволочке, и ей тут же виделись горы облупленных яиц, влажно блестевших крутыми боками. Это было так гадко, что она сразу просыпалась, изнемогая и сглатывая непрерывную кислую слюну.
Иногда сосед, похохатывая, вставал, и его голова оказывалась совсем рядом. Ворочался в узком проходе, а снизу мелко смеялась дама в соломенных химических кудряшках. Сосед уходил курить, и в купе воцарялся запах дамы — сладкие духи, дешевый шампунь. И, тут Инга застонала мысленно, — почему-то кислой капусты, чавкающей пузырьками.
Спрыгивая с железной лесенки у полуоткрытой двери, она быстро вышла, прихватив потной рукой скомканное вафельное полотенце. Затравленно посмотрела в сторону туалета. А вдруг занято? Но времени думать не было, и она, качаясь в такт вагону, добралась, крутанула холодную металлическую ручку. Запершись, схватилась за решетку на окне и нагнулась над унитазом. Блевать давно уже было нечем и, качаясь, пока внизу под полом лязгало и свистело, она измученно порадовалась тому, что во рту беспрестанно копятся слюни. Хоть их можно вытошнить, чтоб не сам желудок.
Выпрямляясь, убрала со лба влажные пряди волос. Нажимая металлический столбик крана, добыла слабую струйку воды и умылась, глядя в узкое зеркало на темное лицо с резко выступившими скулами. В подвесной мыльнице оплывал слизью серовато-белесый кирпичик и, переведя на него взгляд, Инга снова согнулась над унитазом.
Промокая скулы и дрожащие губы полотенцем, сказала зеркалу:
— Ну, ты и вляпалась, Михайлова…
Потом стояла напротив купе, качалась, прикрыв глаза, чтоб не видеть, как плывут, тоже качаясь, желтеющие деревья и столбы с проводами. Из купе мелко смеялась дама и похохатывал нижний сосед. А верхний сосед, что существовал на расстоянии вытянутой руки от Инги, все время спал, накрыв лицо распахнутой книжкой.
Можно, конечно, попросить вонючего соседа поменяться. Пусть лезет наверх, и тогда Инге придется терпеть только сладкий парфюм и кислую капусту. Но вряд ли кучерявая дама его отпустит наверх, с кем же тогда смеяться. Инга криво улыбнулась, держась за холодный поручень. А еще вдруг он спросит, почему это молодая здоровая дева решила, что ей надо внизу. И она ему ответит, честно, да вы воняете, и весь запах уходит вверх.
