«У него чердак съехал».
(Прости меня, Дик.)
«Съехал чердак. Надрался, на мотоцикл, и сюда. Мы и п-понятия не имеем – (ага, наконец-то хоть слово правды), что он там может натворить».
Стэн Бут темнеет лицом, хмурится. За его спиной пара чистеньких мальчиков из ВВС США задумалась, судя по всему, над странной английской фразой насчет чердака.
Тем временем, со мной бок о бок, отец бьется в едва заметных миру, но оттого не менее страшных конвульсиях. Оказавшись вдруг лицом к лицу с этим моим заявлением – с одной стороны, конечно, чудо находчивости, а с другой – еще одна попытка уклониться, уйти в сторону, точь-в-точь его собственная неспособность, чуть дело доходит до дела (зыбкие прогулки по бечевнику) сказать хоть единое слово, и он не выдерживает. Туго натянутые покровы молчания и скрытности ползут по швам. Его прорвало. (И тут же рвется – и не получится ее наладить, починить, пока Том Крик не женится на Мэри Меткаф, – гармония между отцом и сыном.)
Только что не упав на окалину, на колени, во прах и пепел покаяния, под похожей на виселицу вывеской инна, он лепечет:
«И это он убил Фредди Парра. Ну, того Фредди Парра, который утоп. Убил его. Совершил убийство. И он мне не сын. То есть он мой сын. То есть. О Господи! О Господи-Иисусе-Христе, помоги мне!»
На глазах у него слезы. От залетевшего невесть откуда сквознячка единократно скрипит вывеска и встает дыбом прядка отцовских волос.
Стэн Бут медленно переводит дыхание. На лицах у летунов (которых, как выяснится позже, зовут Нэт и Джо) оторопелость; они, похоже, перелистывают про себя соответствующие страницы в инструкции для американских военнослужащих, где рекомендовано не забывать, что жители сельских районов Англии – народ сдержанный и невозмутимый.
Никто не бежит звать полицию. Никто ему не верит. Истина – штука куда более сложная, чем…
На ветровом стекле стоящего рядом «форда» маленькая круглая эмблема. Кроваво-красный силуэт гигантского кактуса на оранжевом фоне. И бирюзовая надпись: «Аризона: Королева Пустыни».
Учуяв явственный душок скандала, во двор высыпают все прочие, кто только был в «Переправе». Хозяин, в зубах непременная трубка – Дж. М. Тодд собственной персоной. Два сморщенных аборигена, по виду завсегдатаи.
И все то время, пока эта живая картина собирается воедино, землечерпалка бьет, что твой набат. Звук, с которым обитатели Стейтовой переправы должны были настолько сродниться в будние дни, что и внимания-то на него не обращают – звук-гарантия, звук-подтверждение: мол, все идет как надо, Узу чистят, всегда чистили и всегда будут чистить, – раздается в воскресенье, когда его быть не должно. Отсюда вывод: не все идет как надо.
Стэн Бут открывает рот.
«Твою-то мать. Твою-то в бога душу мать! Ладно, сейчас возьмем лодку и съездим».
Общее перемещение на пристань. Маленькая, на два весла плоскодонка приплясывает на высокой воде, будто нарочно нас здесь дожидалась. Стэн Бут, разводящий, первым делом достает из кармана рубашки пачку сигарет и прикуривает «Кэмел»: спасибо летунам Джо и Нэту. Он выпускает дым, оглядывает набухшую приливом реку, взвешивая, должно быть, про себя вероятные перспективы – во-первых, скрытый маньяк, того и гляди, пустит ко дну его судно, во-вторых, ему светит из-за какой-то идиотской семейной распри потерять лучшего за всю его жизнь помощника – и отдает приказ об отплытии. Отец хочет сесть на весла. Стэн Бут оделяет его странным жалостливым взглядом и отправляет на корму. Я в курсе дела, так что меня сажают рядом с отцом. Американцы требуют, чтобы их включили в состав экспедиции – чего ни один находящийся в здравом уме и трезвой памяти лодочник ни за что бы не сделал, учитывая все сопутствующие обстоятельства и размеры плоскодонки. Стэн Бут отказывает, потом уступает. И только по сумме факторов, включающих его собственное не то чтобы трезвое состояние, благоприятную фазу прилива (вода течет в нужную сторону), назойливость летчиков («Может вам, это, помощь понадобится, если ваш парень, он того, буйный»), и – наверное, с этого стоило бы начать – скрытую взятку, то бишь нежелание расстаться с будущими подношениями в виде пачек «Кэмела» и стопочек дармового виски, от причала в итоге отваливает лодка, рассчитанная на троих, а на борту у нее пять человек.
Прежде чем сесть в лодку, один из летунов бежит обратно к припаркованному «форду». И возвращается с полевым биноклем. Черный бакелит. На вооружении ВВС США. «Хей, парни, а вдруг пригодится». Он вешает бинокль на шею, на кожаном ремешке, и становится похож на вооружившегося фотокамерой туриста перед экскурсией по бухте. Забравшись в лодку, он улыбается нам с отцом – на все тридцать два – и делает ручкой. «Привет, я Нэт Таккер, а это Джо Шульберг. Мы из Таксона. Таксон, Аризона». Он тоже вынимает пачку «Кэмела». Стэн Бут плюет в ладони. Отец отдает фалинь. Мы отчаливаем.
Это совсем не похоже на старый маленький Лим. Это похоже на море. Это Большая Уза, и она впадает в Уош. Которая сливалась когда-то с Рейном. У нее солоноватая, без привкуса стоячей воды отдушка. Из маленькой выгребающей на фарватер лодки ее берега кажутся далекими, как миниатюрные прибрежья чужих стран.
Мы правим на землечерпалку, подгоняемые в равной степени энергией прилива и усердными гребками Стэна Бута. Солнечный свет, сочившийся весь день сквозь дымку легких летних облаков, начинает понемногу меркнуть. Хотя напрягать зрение пока не приходится. Потому что – спросите у любого лодочника – свет дольше всего держится у воды. И тени на суше набухают гораздо быстрей. Да и смотреть нам особо не на что: надвигается темная масса землечерпалки (из маленькой лодки она выглядит еще более громоздкой и уродливой, чем с твердой земли), уменьшаются в размерах оставшиеся за спиной «Переправа» и проезжий мост; по обе стороны пустые и загадочные бастионы берегов, обрезающие горизонт так, словно пытаются скрыть общеизвестную тайну: что за ними ничего нет.
Мир низинный и текучий, мир на грани развоплощения. Такой непохожий (даже и в такой момент, блуждающий огонек любопытства…) на дикие сьерры, ковбойские утесы и каньоны Аризоны…
Летун с биноклем (Нэт? Джо?) наставляет окуляры на землечерпалку.
«В'ще ничего не вижу». Мордашка свежая и весьма довольная собой.
Он перехватывает мой взгляд.
«Эй, пацан, хочешь глянуть?»
Он протягивает бинокль поверх ритмично вздымающейся спины Стэна Бута, как будто предлагает извечную американскую жвачку-шоколадку. Ухмылки. «Давай». Как будто я какой-нибудь пучеглазый абориген, в жизни не видавший подобного чуда техники прекрасного нового мира.
Пройдет два года, и я тоже надену форму.
Стэн Бут говорит: «Да сядь ты!» И налегает на весла.
Поверх ритмического грохота землечерпалки – «поверх» в буквальном смысле слова, ибо приходит он с затянутого облаками неба, – раздается иной звук, ревущий, гулкий, агрессивный и слишком хорошо знакомый – или слишком далекий от здесь и сейчас, – чтобы заставить отца, или меня, или потеющего на веслах Стэна Бута поднять глаза. И только летчики, по своей собственной воле, но теперь уже безо всякой надежды повернуть назад (до землечерпалки осталось не так уж далеко), ввязавшиеся в приключение на водах, считают своим долгом выказать причастность к делам большого мира и засвидетельствовать верность, и без того представленную летной формой, небесам.
«О, наши пошли!» (Джо? Нэт?)
«Ййи-хуу! Поджарьте их как следует, ребята!» (Второй.)
Погодные условия благоприятные, несмотря на низкую облачность над северо-восточным побережьем. Должно быть, с континента проталкивается к нам антициклон, уже расчистив небо над Германией. Прежде чем ночь сойдет на нет, звезды.
Кроме того, эта война не замирает по воскресеньям. Не дает отгула, чтобы сходить в церковь или набраться сил на свежем воздухе (или даже по поводу единичного и вполне заурядного дела об убийстве). Никаких выходных для жителей Гамбурга и Берлина, которых в ознаменование дня Господа нашего как следует поджарят.
Они с ревом проносятся мимо, скрытые стыдливой ширмой облаков. И опять вступает мерный лязг землечерпалки. Чунг-ха-чунг-ха! Только теперь он звучит громче, потому что мы совсем рядом – осталось меньше ста ярдов.
А вместе со звуком приходит и запах. Пахнет чем-то извлеченным из первородных глубин. Тот же запах, что у Дика в спальне.
Он здесь. Он знает свое место. Он знает, на что годен. Он следит, чтобы подъемник шел и чтоб ковши выходили полными. Грохот пенящего воду механизма заглушает мимолетный – на воздусях – гул всемирной схватки. Он не видит бомбардировщиков, он не слышит бомбардировщиков. И запах ила – это запах святилища, запах беспамятства. Он здесь, он сейчас. Не там, не тогда. Ни прошлого, ни будущего. Он помощником на «Розе II».
И он – Спаситель Мира…
Пятьдесят, сорок ярдов. Вода кипит, клокочет. Под днищем «Розы II» гигантское рыло подъемника впивается, вгрызается вращающейся челюстью ковшей в мягкое и беззащитное речное дно. Тридцать ярдов. Отец не в силах удержаться от очередного вопля. Он опять прикладывает сложенные рупором руки ко рту и кричит, пытаясь перекрыть лязг ковшей. «Дик, мы уже едем! Мы едем – чтобы забрать тебя домой, Дик! Домой!» Двадцать ярдов. «Дик, мы…»
