— Кушайте, be so kind[143], они же прохвосты, — сказала подавленная мадам Бергер. Она принесла миску и пробормотала: — Пудинг еще не остыл как следует, Оскар ведь предупредил меня всего за час…
— Эту ложь надо разоблачить! — Маркус выпучил глаза. — Это же просто нелепо!.. — Старик сидел на своем «троне» окаменелый и шумно, астматически, дышал.
Он даже не доел мясо и, не обращая внимания на предложение расстроенной хозяйки попробовать пудинг, попросил только черного кофе.
Маркус то и дело протирал стекла своих очков. Доктор Бергер хватался за свой крутой лоб и упорно молчал. Вечер был испорчен.
— Вчера я встретил на Гендон-стрит депутата Кейзлара. — Маркус как бы с укором поднял глаза на госпожу Бергер. — Теперь я понимаю, почему он три раза посмотрел на часы, а потом вдруг вспомнил, что через четверть часа на другом конце города открывается собрание, на котором ему необходимо быть…
Маркус пил чашку за чашкой. Забытая салфетка торчала у него за жилеткой. Большим и указательным пальцами он время от времени взъерошивал и без того неаккуратные усы. Уже в третий раз закипала вода в медном кофейнике на электроплитке, мадам Бергер беспомощно взглянула на мужа: в банке осталось всего несколько зерен кофе.
— Вы же адвокат, так скажите, что могу я сделать с этими мерзавцами? — гневно произнес Маркус, правая рука у него до сих пор тряслась, и он вынужден был поддерживать чашку с кофе второй рукой.
— Боюсь, что ничего. — Доктор отставил кофейную мельницу. — Вы можете добиться того, что за вас заступится оппозиция, к примеру, здешние федералисты. С радостью это сделают и сепаратисты. Но вы сами к ним не пойдете. У «Свободне Ческословенско» что-то определенно есть в руках, и они размажут это на целую полосу. По совету старой мудрой пословицы, я бы лучше не связывался.
Разговор между гостем и хозяевами замирал. Профессор вскакивал, превозмогая боль, ковылял к окну и молча смотрел в опустившийся над городом сумрак. Бросался в глаза его залосненный пиджак и мятые брюки. Постояв так, Маркус возвращался к столу и, явно думая о другом, машинально скоблил скрюченным ревматическим пальцем старое пятно на лацкане пиджака. Отвечал он рассеянно, односложно, отсутствующим взглядом смотрел на хозяев и тихо кивал головой.
— Боги Олимпа! — бормотал профессор. — Не почитал я их на родине, не могу я им кланяться и здесь. Как сладостно править диктаторски и как тяжело служить демократически! Я всегда выговаривал «богам» еще дома за то, что они не переносят критики. Тем, дома… — добавил он с каким-то скорбным оттенком в голосе.
Вскоре профессор поднялся, собираясь уходить. Из-за сильного волнения он даже не поблагодарил за ужин. Минуту помедлив, Маркус дал понять Бергеру, что желает переговорить с ним с глазу на глаз. Доктор вышел за гостем в коридор.
— У меня совсем нет денег, доктор. Одолжите мне двадцать фунтов. — Маркус вперил немигающий взгляд в потемневшее лицо собеседника. — Ни из Кливленда, ни из Чикаго я не получил до сих пор ответа. Боюсь, что ответы могли поступить на парижский адрес. На будущей неделе я поеду в Кембридж и верну вам эти деньги из первого же жалованья.
Бергер ослабил высокий воротничок, как будто он душил его. Мягкой ладонью он провел по полированным перилам лестницы и еле слышно вздохнул:
— Ваше счастье. Вчера бы я не смог.
Профессор небрежно впихивал деньги в карман пальто.
— А об этой мерзостной статейке не думайте, профессор, — тихо посоветовал Бергер.
— Вы хотите сказать, что достоинство человека — не в людской молве, а в его совести. Сила этой истины, к сожалению, намного ослабевает, когда человек говорит это сам себе.
Бергер смотрел, как Маркус тяжело спускается по лестнице. Еще недавно это был знаменитый ученый, теперь — всего лишь обносившийся, еле живой старик.
На следующее утро Маркус, заложив руки за спину, долго вышагивал из угла в угол по залу ожидания телефонной станции, пока его наконец не соединили с Мюнхеном.
— Как вы посмели? — Голос его сорвался, едва лишь на другом конце провода отозвалась редакция газеты.
— Главного редактора нет в редакции, — ответили профессору, — а я не могу дать вам исчерпывающей информации, могу сказать только одно: к нам поступил материал из Чехословакии.
— Это фальсификация! Явная месть, стремление лишить меня возможности работать. Я могу с таким же успехом доказать, что любая ваша статья — это замаскированная коммунистическая пропаганда… — На верхней губе Маркуса выступил пот, в кабине было душно.
— Чего, собственно, вы хотите, господин доктор?
— Я требую незамедлительного опровержения в газете! Честью заверяю, что мои намерения были всегда… Алло, не прерывайте нас… Я говорю с Мюнхеном…
— Извините, разговор окончили, — проговорил в трубке женский голос.
На следующей неделе скорый поезд увозил Маркуса по зеленой английской равнине в Кембридж. Старые университетские здания, заросшие плющом, тонули в золотом сиянии предвечернего солнца, со стадиона в парке доносились веселые голоса студентов, игравших в бейсбол. Маркус медленно шел по широкой площадке, посыпанной красным песком. Шмель хлопотливо кружил около бледно-розовой гвоздики на клумбе.
Профессор присел на скамейку погреться на редком в Англии солнце. Кругом покой, патриархальная тишина и безмятежность, они чувствуются во всем: в старинных домах, в облике седовласого медлительного садовника, в его давно отслужившей свой век пестрой жилетке, в белых облаках, причудливо громоздящихся какими-то замками и с достоинством плывущих на север.
Маркус прикрыл глаза. Ему в этот момент так захотелось обрести наконец заслуженный покой, не ломать голову над тем, как расплатиться за гостиницу, где взять денег на новые ботинки, — освободиться от прозаических, повседневных забот, с которыми он раньше не встречался. Хорошо бы бросить якорь у этого острова серьезности, поднимающегося над океаном грязных интриг, найти приют на этой безопасной академической территории. Повернуться спиной ко всему свету и погрузиться в научную работу!
Ведь за его спиной — долгие месяцы мучительного томления, изнурительная борьба с людьми своего же лагеря, целая полоса безрезультатных усилий, страстных призывов к власть имущим помочь покинутым на произвол судьбы беженцам.
Две задачи начертаны на щите ИРО — работать в интересах возвращения эмигрантов на родину или позаботиться об их трудоустройстве. Первой своей задачей организация вообще не занималась, второй — еле-еле. Но зато она усердно выполняла третью функцию, которую никто на нее официально не возлагал, а именно: использование беженцев для подрывной политической деятельности против Востока. После трех месяцев службы в ИРО Маркус сбежал оттуда: у него не было больше сил притворяться и делать вид, будто он заботится о благе эмигрантов. Омерзительно было обманывать самого себя!
Профессор направился под готический портал. Конечно, глупо тешить себя иллюзиями, но Маркус не может отказаться от удовольствия представить себе, какое будет блаженство каждый день проходить в эти монументальные ворота, снова обрести положение, смысл жизни!
— Профессора Конвея уже нет, — ответили Маркусу в университете. — Он уехал домой вскоре после полудня.
Маркус едет в троллейбусе по улицам Кембриджа — солидного патрицианского городка, который импонирует вкусам профессора.
Коллегу он нашел в гараже виллы. Профессор Конвей без пиджака, в подтяжках, протирал куском фланели свою старенькую автомашину. Он поднял близорукие, за сильными стеклами, глаза на вошедшего и остолбенел. Поставив на капот масленку, он выбежал навстречу гостю, но в совершенной растерянности тут же вернулся и схватил тряпку.
— Приветствую вас, коллега! — закричал Конвей. — Триумф телепатии: сегодня утром я собирался написать вам письмо… Извините, что так долго отмалчивался, но… — Конвей все еще смущенно мял тряпку в руках и наконец бросил ее.
Профессор стал приглашать гостя в виллу, но Маркусу не хотелось уходить из солнечного садика, кажется, и Конвей этому обрадовался.
— Пчелы, коллега, мои знаменитые пчелы, — засуетился Конвей. — Пойдемте, посмотрите, двадцать ульев, но каких! Вы не найдете меда вкуснее во всем Кембридже, а возможно, и во всем Бедфорде. Когда вы были тут два месяца тому назад, мед еще не приобрел такого аромата, как теперь, когда все цветет…
Хозяин зажег смолянистое полено и надел на Маркуса сетку. Нагнетая воздуходувкой дым в улей, профессор выкурил пчел, охранявших соты, и стал бережно собирать мед. Маркус задумался, — почему его коллега вдруг занялся этим делом? Ведь Конвей чистил автомашину.
— А перед ужином, если вы пожелаете, мы отправимся за ельцом. Здесь попадаются порядочные рыбины. Неделю тому назад Фрэнсис привез мне из Лондона новую удочку. Вчера я хотел пойти на рыбалку, но не оказалось ни удочки, ни мальчика. Фрэнсис — мой сын, озорник, если вы его помните… — Рукава фланелевой рубахи профессора Конвея были засучены, галстук небрежно приспущен.
