— Прямо оторопь берет.
— Со временем это послушание дочери начинает раздражать мать, и та в конце концов взрывается: «Да перестань же быть такой покладистой!» На что девочка отвечает: «Хорошо, мама, перестану!»
— Я бы ей просто дала по уху.
— Ах, вот как? А что бы ты сделала, если бы дочка сказала: «Но я хочу быть покладистой!»
— Это был бы странный ответ. Может, я и тогда дала бы ей по уху.
— Иначе говоря, стороны зашли в тупик. Диалектическое напряжение усилилось настолько, что просто назрела какая-то перемена.
— Например, в виде оплеухи?
— Нам нужно остановиться еще на одной — последней — особенности гегелевской философии.
— Я пока не ухожу.
— Ты, надо думать, помнишь упоминание об индивидуализме романтиков?
— «Самая сокровенная тайна скрывается внутри».
— Их индивидуализм столкнулся с антитезисом, или отрицанием, в философии Гегеля. Гегель делал упор на так называемых «объективных» силах, под которыми он разумел семью и государство. Вероятно, можно сказать что Гегель закрывал глаза на отдельную личность. Он считал индивидуума органической частью некоей общности. Разум, или «мировой дух», проявляется прежде всего во взаимодействии между людьми.
— Поясни!
— Разум выступает на первый план прежде всего в языке. А язык мы получаем от рождения. Норвежский язык прекрасно обойдется и без господина Хансена, однако господин Хансен не может обойтись без норвежского языка. Значит, не язык создается индивидуумом, а индивидуум создается языком.
— Пожалуй.
— Так же как индивидуум от рождения попадает в определенный язык, он попадает и в определенные исторические условия. И никто не вправе «выбирать» их. Если человек не находит своего места в государстве, значит, он внеисторичен. Эта мысль — как ты, вероятно, помнила — подчеркивалась и великими афинскими философами. Невозможно представить себе государство без граждан, но столь же невозможно представить себе и граждан без государства.
— Ясно.
— Согласно Гегелю, государство — это нечто «большее», чем отдельный гражданин. Оно даже больше суммы всех граждан. По мысли Гегеля, никто не может «по своему произволу отделиться от государства», поэтому человек, игнорирующий общество, в котором живет, и стремящийся лишь «к поискам себя», становится в положение глупца.
— Не уверена, что я с этим согласна, но пусть будет так.
— Гегель утверждал, что «находит себя» не личность, а«мировой дух».
— Мировой дух находит себя?
— Согласно Гегелю, «мировой дух» приходит к себе, то есть осознает себя, в три этапа… или пройдя через три ступени.
— Выкладывай всю лестницу, только поскорее.
— Сначала «мировой дух» осознает себя в личности — этап, который Гегель называет субъективным разумом. Более высокой ступени осознания «мировой дух» достигает в семье, обществе и государстве. Эту ступень Гегель называет объективным разумом, поскольку такой вид разума проявляется во взаимодействии между людьми. Но остается последняя ступень…
— Интересно, что он еще придумал…
— Высшей формы самопознания «мировой дух» достигает в абсолютном разуме. А абсолютный разум — это искусство, религия и философия, причем философию Гегель считает наивысшей формой разума, поскольку в рамках философии «мировой дух» размышляет о собственном функционировании в истории. Иными словами, именно в философии «мировой дух» встречается с самим собой. Вероятно, можно сказать, что философия — зеркало «мирового духа».
— Все это так загадочно, что мне, наверное, понадобится некоторое время на «переваривание». Во всяком случае, мне очень понравилось твое последнее высказывание.
— О том, что философия — зеркало «мирового духа»?
— Да, звучит красиво. Ты не думаешь, что тут может быть замешано зеркало в бронзовой раме?
— Коли спрашиваешь, то — думаю.
— Почему ты так считаешь?
— Раз это зеркало снова и снова всплывает в нашей истории, оно должно иметь особое значение.
— Ты наверняка догадываешься какое.
— Нет-нет. Я только сказал, что, по-моему, оно не возникало бы столь часто, если бы не имело особого значения для Хильды и ее отца. А какое значение, об этом знает только Хильда.
— Это была романтическая ирония?
— Бессмысленный вопрос, София.
— Почему?
— Потому что ирония тут не про нашу честь. Мы лишь беспомощные жертвы иронии. Если недоразвитый ребенок нарисует что-то на листе бумаги, нет смысла спрашивать бумагу, что он хотел изобразить.
— У меня даже мурашки по спине от такого.
…Европа находится на пути к банкротству…
Хильда посмотрела на часы. Уже начало пятого. Положив папку с рукописью на стол, она помчалась вниз, в кухню.
Нужно было успеть отнести в сарай еду, прежде чем маме надоест ждать. Пробегая мимо зеркала в бронзовой раме, Хильда не удержалась и заглянула в него.
Потом она быстренько поставила чайник и стала торопливо намазывать бутерброды.
Да, она непременно сыграет с отцом одну шутку. Хильда все больше чувствовала себя союзницей Софии и Альберто. Розыгрыш начнется еще в Копенгагене…
Вскоре Хильда уже входила в лодочный сарай с большим подносом в руках.
— А вот и второй завтрак, — сказала она.
Мама драила что-то наждаком. Когда она откинула со лба волосы, в них тоже проглядывал наждак.
— Ну что ж, обед мы сегодня пропустим.
Чуть погодя они уже сидели на мостках и закусывали.
— Когда приезжает папа? — спросила Хильда.
— Ты сама знаешь. В субботу.
— Но во сколько? Ты, кажется, говорила, что он едет через Копенгаген.
— Да…
Мама сделала паузу, чтобы дожевать бутерброд с огурцом и паштетом.
— …он будет в Копенгагене около пяти. Самолет на Кристиансанн вылетает в восемь пятнадцать. По-моему, посадка в Хьевике ожидается в половине десятого.
— Значит, три с лишним часа на копенгагенском аэродроме, в Каструпе…
— А в чем дело?
— Ни в чем… мне просто любопытно, как он будет добираться.
Они продолжали есть. Выждав подольше, Хильда снова приступила к расспросам.
— Ты что-нибудь слышала в последнее время про Анну и Уле?
— Да, они иногда позванивают. Хотят в июле приехать домой на каникулы.
— Не раньше?
— Нет, думаю, не раньше.
— Значит, на той неделе они будут в Копенгагене…
— Да в чем дело, Хильда?
— Ни в чем. Мы же должны о чем-то говорить.
— Но ты уже третий раз упоминаешь Копенгаген.
— Неужели третий?
— Сначала мы с тобой говорили о том, где папа делает пересадку…
— Да-да, поэтому я и вспомнила про Анну и Уле.
Как только они поели, Хильда составила тарелки и чашки обратно на поднос.
— Мне надо читать дальше, мама.
— Ну конечно…
Не послышался ли в мамином ответе легкий упрек? Они ведь собирались вдвоем приводить яхту в порядок к папиному приезду.
— Папа намекнул, что мне хорошо бы до его возвращения закончить книгу.
— Мало того, что его нет дома, он и в свое отсутствие пытается заправлять всем, что здесь происходит.
— Если б ты только знала, скольким еще он пытается заправлять, — загадочно произнесла Хильда. — И какое получает от этого удовольствие…
Она поднялась к себе и продолжила чтение.
София вдруг услыхала стук в дверь. Альберто строго посмотрел на нее.
— Не будем отвлекаться.
Стук усилился.
— Я расскажу тебе о датском мыслителе, которого философия Гегеля привела в негодование, — сказал Альберто.
Дверь уже просто сотрясалась — так в нее колотили.
— Наверняка майор прислал очередного сказочного героя. Проверить, не попадемся ли мы на его удочку, — продолжал Альберто. — Ему это ничего не стоит.
— Но если мы не откроем и не выясним, кто это, ему ничего не стоит снести весь дом.
— Возможно, ты права. Придется открыть.
Они подошли к двери. Поскольку стук был неимоверно громкий, София ожидала увидеть за дверью чуть ли не великана, однако на крыльце стояла девочка в цветастом платьице и с длинными светлыми волосами. В руках у нее было две бутылочки: одна — красная, другая — синяя.
— Привет, — сказала София. — Ты кто?
— Я Алиса, — ответила девочка, смущенно делая книксен.
— Я так и думал, — кивнул Альберто. — Это Алиса из Страны чудес.
— Но как она оказалась здесь?
