— Ты все-таки спятил!
— А вот и нет, а вот и нет! Ибо если бы эта программа у нас уже была бы, она никакого вируса не пропустила бы, и тогда мне конец. Однако, к счастью, все имеющиеся у нас программы не без изъянов, и вирус вполне мог проникнуть в программу ускорителя, он просто должен был проникнуть в нее, и ты должен его обнаружить, ты должен сделать это, Филипп, ну пожалуйста! Не то они меня…
— Тебя? Почему тебя? С какой стати?..
— Да пойми же ты, дружище! Я — директор исследовательского центра фирмы. А кто-то всегда во всем виноват. Так было во все времена, так оно и будет. Я не имею ни малейшего отношения ни к созданию этого ускорителя, ни к созданию вычислительного центра в Эттлингене, я не конструктор, но я отвечаю за все, что создано нашей фирмой. Если вы никакого вируса не обнаружите, если станет известно, что «Дельфи» делает установки с серьезными изъянами, опасными для жизни персонала, то никто и не подумает придираться к главным конструкторам и ведущим специалистам, — в фокусе всеобщего возмущения окажусь я — не возражай мне! — да, я, и никто другой. И они будут вынуждены вышвырнуть меня — «под давлением общественности»! Я стану козлом отпущения. Со мной будет покончено раз и навсегда, Филипп, если ты не найдешь вирус, если это свинство действительно произошло по нашей вине. Времена, когда увольняли стрелочников, миновали. Общественность требует крупных жертвоприношений!..
— Послушай, Дональд…
— Не перебивай меня! Если они выгонят меня и устроят вдогонку целый трамтарарам, ни одна собака ко мне и близко не подойдет. И о работе мне придется забыть навсегда. И тогда мне конец. Бедная моя жена, бедная моя дочка Николь — какой позор их ожидает! Мы так счастливы, что Николь эти полгода будет жить у нас, потому что ее послали на стажировку в Университет имени Гёте, она будет ассистенткой у знаменитого профессора, я тебе уже рассказывал…
— Да, рассказывал уже. Но послушай…
Ратоф не стал его слушать. Со смешанным чувством удовлетворения и отвращения, но без злорадства Филипп думал: «Вот ты каков. Кто ниже, того топчи, а кто повыше, перед тем прогибайся. Пусть хоть все вокруг сгинут, лишь бы тебя самого, твою жизнь и твою замечательную дочь Николь эта судьба миновала!»
— Если мне дадут пинок под зад, — сказал косоротый, — если я стану для них козлом отпущения, тогда…
«Ну? — подумал Филипп. — Ну, и что тогда?»
— …тогда я покончу с собой!
— Прекрати городить чушь, дружище!
— Я покончу с собой, это я тебе честно говорю.
«А есть ли у тебя эта самая честь?» — подумал Филипп, у которого все больше портилось настроение при виде этого представителя расы господ.
— Знаешь что, давай не будем, — сказал он. — Это должен быть вирус. И мы его найдем. Не беспокойся на этот счет! Для тебя все кончится хорошо. Мы сделаем все, что сможем, все.
— Благодарю тебя, — забормотал Ратоф. — Спасибо тебе, спасибо, — он даже отдал Филиппу поклон. В последнюю секунду Филипп успел отдернуть руку — не то Ратоф поцеловал бы ее.
— Нет, ты все-таки спятил!
— Да, со страха, правда, честное слово!
— Возвращайся в свой отель и выпей для храбрости! Тебе ничего не угрожает. Поверь мне.
— Благодарю! — бормотал Ратоф. — Благодарю! Я тобой восхищаюсь… Я перед тобой преклоняюсь…
«И выгнал меня из фирмы», — подумал Филипп.
Наконец, Ратоф сел в «мерседес», и машина отъехала. Когда Филипп вернулся в отель, ночной портье поторопился дать ему ключи от номера. Он поднялся в свой номер на пятом этаже, из окон которого сейчас был хорошо виден ярко освещенный аэропорт.
Он сел за письменный стол у открытого окна и набрал номер телефона Клод. Было около одиннадцати вечера, и он почти не рассчитывал, что ему ответят. Но вот в трубке зазвучал записанный на пленку голос Сержа: «Вы набрали номер…» — и последовал женевский номер телефона Клод.
— К сожалению, абонента в данный момент нет дома. Пожалуйста, оставьте ваше сообщение после гудка, мы вам перезвоним!
«Клод уже наверняка спит, — подумал Филипп. И тут он ощутил приступ ревности. — Почему это на автоответчике записан не ее голос, а голос Сержа? Разве это он напустил для Клод ванну теплой воды с пахучей солью, разве он выбрал для Клод музыку Сати, разве это Серж массировал ноги Клод, разве это он готовил для нее разные вкусные блюда? Что они там друг с другом обсуждают? Сидит ли Серж на краю ее постели? Или спит на маленьком диванчике? Остался ли он у нее на ночь? Сколько всяких вопросов… Что бы они там ни говорили, а все-таки…»
Сигнальный гудок на автоответчике уже отзвучал. Он еще раз набрал тот же номер телефона и наговорил на автоответчик свой номер телефона в «Интерконтинентале».
— Пожалуйста, позвоните мне, — говорил он, — и дайте знать, где и во сколько я могу вас застать.
Подумав немного, добавил:
— Будьте живы и здоровы! Спокойной ночи!
Положив трубку, он тут же снова схватил ее и набрал номер телефона ночного портье.
— Чем могу служить вам, месье Сорель? — тотчас же отозвался он.
— Я хотел бы завтра утром, как можно раньше, послать через «Флойроп»[80] розы в Женеву. Тридцать пять красных роз на длинных стеблях.
— Очень хорошо, господин Сорель. Куда послать розы?
— Мадам Клод Фалькон.
— Ее адрес?
— Цветочный магазин в Женеве должен выяснить по телефону, где даме будет угодно получить букет. Либо у себя дома… — он назвал номер телефона и адрес, — либо в Пти Пале…
— Пти Пале, — повторил ночной портье.
— Пти Пале в Женеве каждый знает. В субботу там открывается выставка, и мадам Фалькон наверняка будет в музее.
— Понимаю, господин Сорель. Все будет сделано. Желаете передать какое-нибудь письменное сообщение?
— Да, — сказал Филипп. — Je t’aime. Philip[81].
— Je t’aime. Philip, — повторил ночной портье. — Благодарю вас, месье Сорель. Желаю вам спокойной ночи.
— Спасибо! — Филипп опять положил трубку. Посидел без движения, глядя на далекие огни аэропорта. Самолеты в это время суток не взлетали и не садились.
Глаза его закрылись сами по себе.
Ночь в Местре. Вокзал недалеко от Венеции. Теплый, липкий воздух. Вонь от нефтеперегонного завода и от уборных. Он ждет поезда на Милан, ему необходимо попасть в Милан, это вопрос жизни и смерти, но поезд все не приходит, он ждет его уже год, десятилетия. Он весь в поту. Вот уже десятки лет он ходит по перрону взад и вперед. Колокол в церкви пробил четыре раза. В предутренней тьме светятся тусклые лампочки. Он мечется по перрону. Рестораны и все магазинчики закрыты. Несет гнилью, это отвратительная сладковатая вонь, а в конце перрона на старом чемодане сидит Смерть. Вот он, наконец, подходит к ней.
Смерть поворачивается к нему спиной.
— Вы никогда отсюда не уходите? — спрашивает он Смерть.
— Никогда.
— Вы всегда здесь?
— Всегда, — отвечает Смерть. — Я чувствую такую усталость.
Смерть поворачивается к нему, и он видит, что у нее лицо криминальоберрата Гюнтера Паркера.
На другое утро Филипп попросил собравшихся экспертов предоставить ему слово.
— Я тут кое над чем поразмыслил, — сказал он, обращаясь в первую очередь к прокурору Ниманду. — Прежде, чем объяснить, я хочу вызвать в вашей памяти наш разговор в вычислительном центре Эттлингена. Тогда я сказал вам, что в Эттлингене работают с нейронными сетями, то есть с компьютерами, которые обучаются на примерах.
— Я ничего не забыл, господин Сорель.
— Хорошо. А здесь мы имеем дело не с нейронными сетями, а с программами, имеющими в своей основе принцип «если — то». То есть: «Если случится то и то, это будет иметь вот эти и эти последствия».
Ниманд кивнул.
— Тогда вы должны помнить и о том, как я сказал вам, что в процессе поиска вируса, который после выполнения своей задачи саморазрушился или спрятался, у нас есть еще одна, последняя возможность доказать, что он находился в нашей системе или находится в ней до сих пор. Я объяснял вам, что в случаях вторжения вирусов почти неизбежно остаются частички, — говоря попросту, обломки, состоящие из единиц и нолей, — которыми охотно пользуются программисты, потому что они отлично зарекомендовали себя как переносчики, «транспортировщики», вирусов.
— Припоминаю, — бледный прокурор с бескровными губами был, кажется, доволен, что со своими объяснениями Филипп обращается непосредственно к нему. — Вы тогда сказали еще, чтобы я не забывал о вирусе СПИДа. Тот постоянно меняет свои поверхностные очертания, однако в ядре его есть частицы, остающиеся постоянными, не подверженными никаким изменениям.
— Правильно, господин Ниманд!
