Этаж встретил его пустым коридором и подозрительной тишиной. Возможно, все еще спали, не было и десяти утра, но с другой стороны, не столь уж ранний час, пора просыпаться, господа! Пора просыпаться.
Минус третий был пуст и безмолвен, лишь ветер гулял по наклонному коридору.
Тем страннее выглядела эта процессия дюжих молодцев, нагруженных пачками поэтических книг, во главе с пожилым господином, который, хромая и тяжело дыша, двигался вверх по наклонной плоскости.
«В белом венчике из роз… В белом венчике из роз…» — повторял он про себя.
Наконец они достигли двери с номером 17, и Пирошников уже достал из кармана ключи, как вдруг заметил, что дверь слегка приоткрыта. Он потянул за ручку и заглянул внутрь.
В маленькой прихожей никого не было, лишь висел на стене забытый постер магазина «Гелиос», на котором была изображена молодая привлекательная каратистка в белом кимоно в момент нанесения зубодробительного удара голой пяткой в челюсть неприятного толстячка, чем-то похожего на Выкозикова.
Каратистка же, в свою очередь, напоминала поэтессу Тоню Бухлову.
Под этой впечатляющей картиной была лишь одна крупная надпись:
ПРЕСВОЛОЧНЕЙШАЯ ШТУКОВИНА!
— очевидно, намекающая на вечное существование Поэзии.
Этот плакат по просьбе Пирошникова изготовили в свое время члены объединения «Стихиия».
Пирошников осторожно вошел в прихожую и, приблизившись к двери в большую комнату, ранее занимаемую магазином, толкнул дверь.
Его взору открылась картина комнаты с пустыми стеллажами, в которой у боковой стенки, свернувшись калачиком на надувном матрасе и подложив под голову собственную куртку, спал Август, юноша со взором горящим.
Пирошников подошел ближе и остановился над ним. Сзади охранники принялись вносить пачки книг и ставить их на стеллажи, не распаковывая.
— Эй, Август… — тихо позвал Пирошников.
Юноша открыл глаза, и в глазах этих отразилось смятение. Он поспешно вскочил на ноги и стал зачем-то кланяться Пирошникову по-японски, сложив ладони лодочкой у груди и повторяя:
— Сэнсей! Сэнсей!
И бормоча неразборчиво слова извинения и благодарности.
— Ничего страшного… — покровительственно заметил Пирошников. — Вы мне нисколько не помешали… И не навредили.
Август поспешно закивал: да, да, не навредил нисколько!
— Вы уж извините, — Пирошников развел руками, — но мы вынуждены возвратиться на круги своя…
— На круги, понял… — продолжал кивать Август.
— Заходите, в общем.
Август поспешно подхватил свою куртку и матрас и принялся протискиваться с надутым матрасом в проем двери. Охранники помогли ему сложить непокорный матрас вдвое, он выскочил с ним в коридор, раздался хлопок распрямившегося матраса — и Август ринулся куда-то вверх по направлению к кафе «Приют домочадца».
А к двери бокса № 19 уже плыл диван, сопровождаемый Серафимой, которая несла на руках кота Николаича.
Пирошников вышел в коридор встречать своих и руководить размещением мебели.
— Второе пришествие Николаича! — приветствовал он кота, на что кот надменно взглянул на Пирошникова, а тот смутился, поняв, что сказал глупость.
Так или иначе, переезд состоялся при полном отсутствии публики. Домочадцы не спешили предъявлять верноподданнические чувства, может, потому, что не знали еще о смене статуса соседа по этажу.
Однако вскоре выяснилось, что это не совсем так.
Дина показалась из своей квартирки ровно тогда, когда последний охранник, получив от хозяев мебели сердечную благодарность, покинул этаж. Пирошников был рад ее увидеть, хотя в тот момент был бы рад любому. Безлюдность коридора угнетала его.
— Заходите, заходите! — с преувеличенным радушием пригласил он соседку в дом, хотя там еще царил хаос переезда, который пыталась ликвидировать Серафима.
Он почувствовал, что ему не терпится рассказать о визите Джабраила и неслыханном подарке, и смутился: стоило ли придавать этому столь большое значение? Неужто он и впрямь намеревается властвовать?
Поэтому он все же усадил соседку за стол и попросил Серафиму приготовить чай, а пока она это делала, задал Дине несколько вопросов про ее здоровье и бизнес, которые его, если честно, вовсе не интересовали, и про обстановку на этаже, которая интересовала его гораздо больше.
Дина отвечала с вежливой улыбкой, однако было видно, что ее забавляет неуловимая перемена, произошедшая с Пирошниковым. И когда тот наконец покончил с вежливыми расспросами и уже готов был выложить важнейшую для себя новость, она, словно невзначай, добавила:
— Ну и, конечно, всех интересует, будете ли вы повышать арендную плату?
— За что? Как? — смешался Пирошников.
— Вы же теперь управдом?.. — с непередаваемо иронической интонацией не то спросила, не то сообщила ему Дина.
«Управдом… — с горечью подумал он. — Управдом-батюшка».
— Да, — сказал он сухо. — Впрочем, это совершенно неважно. Все службы работают, как и работали.
— Вот как… — разочарованно проговорила Дина. — Вы считаете, что у нас все в порядке?
— Нет, конечно. Надо думать о вертикали. Вертикаль по-прежнему не вертикальна.
— О ней уже думают, — сказала она.
— Кто?
И Дина рассказала, что после того памятного сеанса, когда дом покосился набок, Подземная рада регулярно пытается сдвинуть дом с места. При этом особые надежды возлагаются на молодого приходящего демиурга Августа.
— Он что, бездомный? Этот демиург? — с раздражением спросил Пирошников.
— Почему бездомный? — не поняла она.
— Потому что я только что разбудил его в соседнем боксе.
— Ах так? Я не знала. Очевидно, вчера заработались.
— И каковы же результаты? — с насмешкой спросил он.
— Честно скажу: не знаю. Судя по этой чашке, — она указала на стоящую перед нею чашку с чаем, верхняя поверхность которого демонстрировала явный крен стола, — ничего пока не изменилось.
Пирошников почувствовал нечто вроде профессиональной ревности. Неужто этот белобрысый сопляк сможет сдвинуть махину дома? Глупости! Откуда ему знать про плывун? Но то, что к нему обратились, уязвило Пирошникова, указало на несомненный транзит «глории мунди».
Серафима в разговор не встревала, да и за стол не присаживалась, а подав чай, ушла в салон, где занялась расстановкой книг на полках. На минус третий снова возвращалась Поэзия, слегка потрепанная в переездах.
Прощаясь с соседкой, Пирошников все же задал вопрос, откуда она узнала о назначении его «управдомом»? Сам он грешил на Геннадия, но оказалось иначе.
— Вы забыли о бухгалтерии, — сказала Дина. — Все документы проходят через нее, арендаторы тоже там бывают регулярно. Узнали сразу. Скорее всего, даже раньше вас.
Пирошников вспомнил двух теток средних лет, с которыми однажды уже имел дело. М-да… А он хотел преподнести сюрприз.
Эта новость немного отрезвила Пирошникова и заставила забыть об усыновлении домочадцев и роли царя-батюшки. Но оповестить народ официально все же полагалось, по его разумению. Пройти, так сказать, процесс инаугурации.
Поэтому на следующий день Геннадий развесил в нескольких местах по коридору объявления о том, что в субботу состоится общее собрание арендаторов, явка на которое обязательна. В повестке дня предполагались организационные вопросы и выступление В. Н. Пирошникова.
Домочадцы, встречавшиеся в эти дни Пирошникову в коридоре, здоровались с ним сдержанно и как бы отстраненно, будто с незнакомым. Его это нервировало, но вступить с ними в контакт он не решался.
Стороны будто готовились к бою, так ему казалось. Пирошников продумывал тезисы своей речи и аргументы в ответ на возражения оппонентов. Он уже забыл о роли батюшки — царя ли, управдома, — а просто хотел найти с этими людьми общий язык, чтобы вместе выправить съехавшую на сторону вертикаль, но он не знал — существует ли этот общий язык.
В ночь перед собранием Пирошников долго не мог заснуть, ныло сердце, пришлось выпить дополнительную порцию лекарств к тем, что он пил ежеутренне. Он мысленно представлял всю конструкцию дома — от темного векового Плывуна внизу до стеклянного замка на крыше с пустыми этажами между ними — и старался представить себе структуру власти, которая подходила бы к управлению таким домом.
Ничего не получалось. Пустым местом не управляют. Дом следовало заселить. Эта простая мысль взволновала Пирошникова, ему нарисовался многоэтажный дом-корабль с многотысячной командой и пассажирами, смело плывущий в будущее навстречу счастью. С тяжелым Плывуном, подвешенным к брюху дома, домыслил он. Но все равно!
