— Возьми меня, — сказала Пинн.
— Не могу. — Дейвид убрал ее руку со своей груди, но не выпускал; и вторая его рука тоже оставалась у Пинн.
— А Кики взял бы? Ты думал о ней?
— Да.
— Она снилась тебе?
Дейвид вспомнил ревущую лавину из своего сна. — Да.
— Тебе нужна не она. Тебе нужна женщина. Возьми меня. Я никто, и я все. Я всего-навсего идол, воплощающий в себе волю небес. Я достойна тебя — потому что послана тебе судьбой. Ты видишь меня сейчас впервые в жизни, но я видела тебя много, много раз, ты приходил в мои сны. Твоя молодость и красота священны для меня. Я преклоняюсь перед твоей невинностью. Доверься, отдай ее мне. Твой час настал. Не бойся — и люби меня хоть чуть-чуть в твоем сердце. Не думай, я не посягну на твою свободу, не стану тебя удерживать. Потом я отпущу тебя, даже сама прогоню тебя прочь — иначе как бы я посмела только что спрашивать о твоей матери? Я хочу тебя, ты нужен мне сейчас, так тебе предопределено. Тебе, а не мне. Но мне нужна еще частичка тебя самого, частичка твоей любви. Я никогда и никого не просила о любви — только тебя, сейчас. Если ты сможешь дать мне ее сегодня, тебе откроется новый мир, в котором ты уже будешь мужчиной. Ты никогда не поймешь, кто я и что я, но поверь, сегодня мы с тобой не можем сделать друг другу ничего плохого — только хорошее. Прими же мою мольбу и не бойся. Никакая другая женщина никогда не будет говорить с тобой так, как я, и второй такой минуты в твоей жизни уже не будет. Иди ко мне. Пожалуйста!
В наступившей тишине Дейвид слышал собственное дыхание, биение своего сердца — или это было ее сердце? Оно колотилось все чаще и сильнее, словно подчиняясь растущему напряжению ее слов. Лицо Пинн стремительно преображалось в прекрасную маску, состоявшую, казалось, из одних только зеленых глаз, из одного прикованного к его лицу взгляда. На Дейвида еще никто никогда в жизни не смотрел так. Воздух вокруг него сделался вдруг странно разреженным. Они вместе поднялись и стояли теперь молча.
— Подожди, — хрипло проговорил Дейвид, — я только… — Он почти бегом выскочил из комнаты, запер входную дверь — на ключ, на задвижку, потом дверь на кухне — тоже на задвижку. Пинн ждала его в прихожей.
Лицо ее было уже не таким спокойным и уверенным, как раньше, будто растущее внутри нее желание легкой дымкой затуманивало ее взгляд.
— Но ты сможешь хоть чуточку любить меня — пусть только сегодня, сейчас? Сможешь?..
— Да, — сказал Дейвид. — Да.
— Ты никогда не поймешь, но… я совершила героический поступок, и… ты моя награда… Столько всего пришлось пережить, и теперь… каждая крупица чьей-то нежности…
— Да, да, да…
— Идем же, мой хороший.
Они стали подниматься по лестнице.
* * *
— Ну, как тебе? — спросил Монти.
— Супер. — Кики Сен-Луа, уже полностью одетая, застегивала босоножки.
Монти, в одной рубашке, все еще возлежал на подушках в своей растерзанной постели.
Он смотрел на Кики с нежностью и изумлением. Какая она милая и ладная: ножки обтянуты гладкими коричневыми колготками, в вырезе короткого сиреневого платьица — легкого, почти невесомого — матово поблескивают только что застегнутые молочно-белые бусы; блестящие, будто полированные темно-золотистые волосы лежат идеально ровно по всей длине, волосок к волоску, — такая свежая, словно только что отчеканенная, и в то же время отчеканенная для того, чтобы ею можно было пользоваться и наслаждаться. И эта девушка только что была для него огромной вселенной, в которой беспорядочно перемешались мысли и чувства, дух и плоть, он и она.
— Что ты думаешь? — спросила Кики.
— Не «что», а «о чем». О чем я думаю.
— О чем ты думаешь?
— Ты такая презентабельная, — сказал Монти. — Я хочу сказать, у тебя совсем не помятый вид, будто нетронутый. Даже не верится, что ты та самая девушка, с которой мне только что было так замечательно в постели.
— Я та самая девушка! — Оттолкнувшись одной ногой от края кровати, Кики прыгнула на постель и приземлилась рядом с Монти, но тут же перевалилась на него. Монти почувствовал, как ее босоножка прижимается к босым пальцам его ноги, а гладкий нейлон скользит по его бедру; сиреневый подол задрался, ее губы коснулись его подбородка, длинные волосы разметались по подушке, по его шее и лицу. Он снова вдохнул в себя яблочный аромат ее кожи, запах ее пота, ее сиреневого платьица, ласковую прохладу ее волос.
— Платье помнется, глупышка.
— Я хочу, чтобы оно помялось, чтобы я была твоя помятая Кики и чтобы ты меня раздел!
— Я уже тебя раздевал. Надеюсь, тебе правда показалось, что это было супер. Хотя в какой-то момент мне было не очень понятно, о чем ты думала.
— Я не думала.
— Ну, что ты чувствовала. Очень было больно?
— Нет, нет, Монти, было так здорово… То есть, конечно, больно — но зато так… Ах, Монти, как я счастлива!
— Смотри, не слишком увлекайся своим счастьем, — сказал Монти, отстраняя ее от себя. — Не забывай, о чем я сразу тебя предупредил. Ну-ка, в сторону, дай мне одеться. — Он встал и принялся искать свои брюки.
— Я люблю тебя, Монти, — сказала Кики. — Разве что-нибудь не так?
— Если что и не так, то только со мной, — ответил Монти, затягивая ремень. — Многие сочли бы меня преступником. И если у тебя потом начнутся какие-нибудь неприятности, то это еще больше их в этом убедит. Так что ты уж позаботься, чтобы неприятностей не было, — ради меня. В этом смысле я полагаюсь на тебя, это была часть нашего уговора.
— Я не понимаю… но понимаю, — сказала Кики. — Но что же мне делать, я теперь буду любить тебя вечно.
— Девушка в твоем возрасте не может знать о вечности.
— А я могу знать. — Кики уже стояла около кровати. Ее сиреневое платьице и правда немного примялось. — Я знаю. Я девушка не такая, как все.
Монти шагнул к ней, взял ее за плечи и заглянул в глаза — большие темные средиземноморские, африканские глаза, в самой глубине которых переливались красные текучие искорки.
— Да, ты не такая, как все, — сказал он. — Поэтому я и пошел на риск. Я передал тебе часть своей боли. Знаю, что люди не должны этого делать, но они сплошь и рядом это делают. И я тоже сделал это, Кики, — причем сознательно. Я принес тебя в жертву, потому что ты не такая, как все, потому что в нужный момент ты так неожиданно оказалась рядом со мной… и потому что тебе дана власть изменить мою жизнь.
— И у тебя теперь будет меньше несчастья?
— Может быть. Да.
— Значит, у меня будет больше несчастья, — сказала Кики. — То есть если ты правда… не разрешаешь мне тебя видеть… Хотя если теперь у тебя останется меньше несчастья, то я за это стану счастливее.
— Меньше, девочка моя, по количеству, зато оно будет самой высшей пробы. И закончим на этом. Все, тебе пора.
— Нет, нет, Монти, пожалуйста! Больше ведь у нас никогда не будет, как сегодня!
— Я знаю, — сказал он. — Думаешь, меня это не печалит? Потому я и прошу тебя уйти как можно скорее.
— Но ты… мы же увидимся с тобой снова… Не может быть, чтобы никогда в жизни… Ах, Монти, я чувствую так ужасно!..
— Думаю, увидимся, почему нет? Но все это должно пройти.
— Это не пройдет никогда!
— Ничего, не грусти. Боль, которую я тебе причинил, чистая — может быть, самая чистая боль в твоей жизни. Возможно, когда-нибудь в будущем — не здесь, не со мной — она даже поможет тебе, станет для тебя точкой опоры, ты сможешь упереться в нее своей стройной ножкой.
— Можно я приду к тебе завтра?
— Нет. Уходи. Мне больше нечего тебе дать, кроме моего благословения. Знаю, оно смахивает на проклятье, но все же это благословение. Ты храбрая девочка, я преклоняюсь перед твоей храбростью. Иди, Кики, иди, не такая, как все. И спасибо тебе.
Монти первый спустился по лестнице и распахнул входную дверь.
— Нет. Все. Прощай.
Кики молча прошла мимо него, ее огромный африканский глаз сверкнул непролитой слезой. Потом взметнулись длинные волосы, и она ушла — уверенной походкой, не оглядываясь.
Монти закрыл дверь и, прислонясь к ней спиной, съехал на пол. Мир плыл у него перед глазами, расползаясь на куски, рваные и пестро раскрашенные, как облака во время грозы. Все, что раньше было втиснуто вместе с ним в темную тесную скорлупу, теперь свободно струилось на просторе, переливалось одно в другое и немного бурлило. Монти не думал о том, хорошо это или плохо, — просто отдавался происходящему, как отдался сегодня удивительному вторжению Кики Сен-Луа.
Где-то посреди этого бездумного бурления перетекало и менялось то, что произошло в тот вечер. Софи лежала не в спальне, а в гостиной — на пурпурном диване, в алькове под балдахином. На ней было длинное просторное темно-красное с синим шелковое платье, заказанное ею по почте в одном из дорогих лондонских магазинов и надетое сегодня в первый раз (она его только что получила). На фоне пурпурных подушек было особенно заметно, как страшно она исхудала и как изменилось ее лицо без самоуверенных пухлых щек. Она была бледна зловещей, неестественно-серой бледностью, как восковая фигурка мученицы в испанской церкви. Вот уже полчаса она снова и снова повторяла одно и то же: «Я ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя, зачем только я вышла за тебя замуж». Это ничего, это просто молитва ее боли и тоски, твердил про себя Монти, как твердил уже несколько недель, пока Софи изводила и проклинала его, как кислоту выплескивая ему в лицо собственные страдания. Он, как всегда, старался держать себя в руках и, будто не слыша оскорблений, отвечал тихо и ласково. «Успокойся, Софи, я люблю тебя, — повторял он, тоже как молитву. — Не сердись на меня, прости меня. Я тебя люблю». Но у него опять ничего не вышло. «Зачем только я на тебе женился, черт возьми! Нашел себе вместо порядочной женщины проститутку, которая переспала со всеми моими друзьями!» — «Нет у тебя никаких друзей! Знал бы ты, как они все смеются над тобой и презирают тебя — все, все до единого!» — «Если смеются, то только потому, что ты их всех подучила!» — «Как я презираю тебя — ты не мужчина! Мне нужен был мужчина, а ты ничтожество». — «Да умолкни ты наконец, спи!» — «Все, все смеются! И Ричард над тобой смеется». — «Заткнись». — «А ты не знал, что я спала с Ричардом, не знал?» — «Это неправда». — «Это правда, и мы с ним смеялись над тобой — прямо здесь, в нашей с тобой постели». — «Готова плести что попало, только бы сделать мне больно, да?» — «Я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу…»
