— Хорошо, начальник, в лагере! Можно не думать. За нас опер думает…
А теперь мне хочется задать читателям вопрос:
— Не уподобляемся ли мы этому тюремному философу? Живем мы или тянем срок?
И вообще, кто мы такие? Безответственные малолетки или взрослые люди? Способны ориентироваться в мире идей? Или нужен милиционер-регулировщик? Желаем думать самостоятельно? Или пусть думает начальство?..
Мы объявили газету независимой и свободной трибуной. Стараемся выражать различные, иногда диаметрально противоположные точки зрения. Доверяем читателю. Предоставляем ему возможность думать и рассуждать.
В ответ то и дело раздается:
— Не хотим! Не желаем свободных дискуссий! Не интересуемся различными точками зрения! Хотим единственно верное учение! Единственную правильную дорогу! Хотим нести единственный, идеологически выдержанный транспарант!
Зачем нам яркие, праздничные одежды самостоятельной мысли? Хотим быть серыми и одинаковыми, как новобранцы…
Зачем нам колебаться, меняться и перестраиваться?!
Хотим быть твердыми, как шанкр!
Хотим, чтобы все было просто.
Были коммунистами, стали антикоммунистами. Сменили ворота, как на футбольном поле.
А если мир сложнее таблицы умножения? Если кроме «дважды два — четыре» существуют логарифмы?
Нет! Не желаем споров! Не хотим разногласий! Отказываемся выражать собственное мнение! За нас думает академик Сахаров.
Не желаем спорить и возражать. Пусть все будет чинно и спокойно. Как в морге…
Видел я раз случайно пекинскую кинохронику. Торжественный митинг, центральная площадь. Полмиллиона китайцев в одинаковых синих робах. Главный что-то пискнул, и китайцы дружно пискнули в ответ. И одновременно протянули вверх сжатые кулаки.
Тут я, честно говоря, перепугался. Вот это машина! Полмиллиона шурупов и винтиков! И все заодно. Да это пострашнее водородной бомбы!..
Настанет ли конец бараньему единодушию?! Проснется ли в нас думающий, колеблющийся, свободный человек?!
Против моего дома есть небольшой супермаркет. Вы заходите, накладываете продукты. Затем рассчитываетесь у прилавка.
Миловидная девица укладывает содержимое тележки в коричневый бумажный пакет.
Вы слышите приветливое:
— Thank you! Have a nice day!
Там же имеются в продаже целлофановые мешки. Стоят — десять центов.
Вы покупаете этот мешок. Платите десять центов. Однако в целлофановый мешок девица содержимое тележки не укладывает. Протягивает этот самый мешок, и все. А положить в мешок товар не удосуживается. И уже не говорит вам приятных слов.
Потому что это — лишняя работа. Лишнее движение. Не предусмотренное стандартами здешнего обслуживания.
Меня это, честно говоря, поразило. Казалось бы, так естественно оказывать пустяковую дополнительную услугу. Так — нет.
В бумажный мешок — пожалуйста! А в целлофановый — ни за что!
Ну что ты скажешь?! Может, действительно — хваленая американская вежливость формальна. И дружелюбие — формально. И благородство. И любовь к свободе…
Еду в метро, охваченный грустными размышлениями. Обращаюсь к прилично одетому господину. Спрашиваю нужную остановку.
— А куда вы направляетесь? — интересуется господин.
Я объяснил.
Так он, представьте себе, вылез из метро раньше, чем ему было нужно. Отправился меня провожать. Всю дорогу звал мое семейство пожить у него. Прощаясь, сунул мне визитную карточку.
— Я, — говорит — адвокат. Понадобится консультация — звоните…
Ну что ты будешь делать с этой Америкой?! Любить ее или ненавидеть?!
Четыре года назад японский журналист задал академику Сахарову вопрос:
— Может ли измениться советский режим? Реально ли это в обозримом будущем?
— Боюсь, что нет, — ответил Сахаров.
Тогда журналист спросил:
— Значит, все безнадежно? Ради чего же вы занимаетесь правозащитной деятельностью? Зачем рискуете собой?
Сахаров ответил:
— Тогда вообще не стоило бы жить. Без надежды жизнь лишается смысла. Я не верю… И все-таки надеюсь.
Это соображение может показаться наивным. Однако — лишь на первый взгляд. Правда существует во имя правды. Не преследуя каких-либо иных, материальных целей.
Надежда существует во имя надежды.
Пусть все ужасно. Газету утром раскрывать боимся. Военная угроза, Польша, терроризм…
Казалось бы, семь ангелов, имеющие семь труб, уже приготовились… И впереди — конь бледный… И всадник, которому имя — смерть…
И все-таки мы говорим друг другу:
— Счастливого Нового года!
Все было. Всякое бывало. Но дружба уцелела. Хоть и сокращается порою круг друзей. Но телефон звонит. И почтальонам есть работа. И вечно рядом какие-то симпатичные люди…
— Надейтесь, друзья!
Врагам мы тоже говорим:
— Счастливого Нового года!
Чем бы их таким порадовать, врагов? Может, окочуриться им на радость?
Что ж, со временем, как говорится, — не исключено.
Надейтесь, враги!
Я все еще надеюсь. Не от слепоты. Не от бессилия. Во имя самой надежды. Без каких-либо иных материальных целей.
Сама надежда является целью. Она же является средством.
Был у меня в Ленинграде знакомый фарцовщик. Громадными партиями скупал у иностранцев всяческое барахло. Занимался также валютой и антиквариатом…
Позавчера встречаю его на Квинс-бульваре. Обнялись, разговорились.
— Ну как, — спрашиваю, — чем занимаешься?
— Кручу баранку, — отвечает, — вкалываю с утра до ночи.
Я удивился:
— Ты же был деловой, предприимчивый?!
Мой друг усмехнулся:
— Америка показала, кто деловой, а кто не очень.
Действительно, Америка многое заставила пересмотреть в себе и в жизни.
Здесь все по-другому. Здесь понятия «бизнесмен» и «мошенник» не совпадают. Говоря проще, здесь надо работать.
Вот мой знакомый и превратился в честного труженика…
Мне возразят:
«Ну, хорошо — ремесленники, инженеры, ученые. А как быть с музыкантами и литераторами?»
Хорошие музыканты играют. Я не говорю о Ростроповиче. Пономарев играет. Сермакашев играет. Батицкий играет. (Причем речь идет только о моих личных знакомых.)
Литераторов поддерживает государство. У Поповского — стипендия. У Парамонова — стипендия. У Соловьева, Клепиковой — такая же история. Даже Алешковский грант получил…
Мне возразят:
«А как же быть с писателями на велфейре? С музыкантами за баранкой? С кинорежиссерами, переквалифицировавшимися в управдомы?»
А вы присмотритесь. Может, они большего и не стоили. Может, это их настоящее призвание?!
Короче, либо это временно, либо справедливо…
Америка — не рай. И не распределитель ЦК. Америка не только вознаграждает одаренных и работящих. Америка жестоко отрезвляет самонадеянных и заблуждающихся.
Причем выигрывают и те, и другие. Одаренным и работящим воздается по заслугам. Самонадеянные и заблуждающиеся утрачивают вредные иллюзии. И то, и другое — благо.
Мои товарищи Вайль и Генис сменили десятки профессий. Насколько я знаю, вершина их советской биографии — пожарная команда. А теперь уважаемые люди. Критики. Попробуй тронь!
Меттер заведовал поломанной радиостанцией и сочинял телепередачи о животноводах. А теперь, что ни говори, — президент корпорации.
И так далее.
Лично я стал тем, кем был, наверное, и раньше. (Просто окружающие этого не знали.) То есть — литератором и журналистом. Увы, далеко не первым. И, к счастью, далеко не последним.
Как-то беседовал я с приятелем. Приятель выпил, закусил и говорит:
«С американцами дружить невозможно. Это холодные, черствые, меркантильные люди. Главное для них — практический расчёт…
Помнишь, как было в Союзе? Звонит тебе друг среди ночи:
«Толик! У меня — депрессия! С Алкой полаялся!»
Ты хватаешь пузырь — и к нему. И потом до утра керосините… Он для тебя последнюю рубаху снимет… И ты для него… Вот это дружба! Навзрыд! До упора!..»
Все это мой приятель говорил абсолютно серьезно. И я задумался…
Есть в Ленинграде писатель. Общительный, способный, добродушный человек. Как выяснилось — давний осведомитель ГБ. Взял и посадил своего друга Михаила Хейфеца. А ведь дружили. И до утра беседовали. И последними рубахами торжественно обменивались…
Есть в Союзе такой романист — Пикуль… Размашистый, широкий человек. И водку пить мастак, и драться лезет, если что… Взял и посадил своего (и моего) друга Кирилла Успенского…
И так далее.
Есть в российском надрыве опасное свойство. Униженные, пуганые, глухонемые — ищем мы забвения в случайной дружбе. Выпьем, закусим, и начинается:
