— Не совсем, один фраер Князя опознал.
— Тогда вывернется, у него не голова, а «дом Советов».
— Навряд ли, — возразил Андрей. — При нем липовые ксивы были, и опера толковали, что ориентировка на нас имеется.
В тот же вечер Борода отстучал в соседнюю камеру, чтобы сообщили Князю, что Племянник в шестнадцатой вместе с ним, то есть с Бородой, и что он не «колется». От Князя через стенку же передали Андрею привет.
Так вот он утвердился в праве не выносить парашу и вообще не делать того, что могут и обязаны сделать за него другие — «черти», «мужики», «шестерки» и прочая «шушера». Таков закон, суровый и жестокий закон воровского мира, где повелевает тот, кто занимает в воровской иерархии более высокую ступеньку. Может быть, закон этот со стороны и похож на игру, которой забавляются взрослые люди, прошедшие «огонь, воду и медные трубы», однако «забава» эта вполне серьезная. В этой «игре» «за фук» не берут и зевков не прощают…
* * *
Воры в законе, или блатные, как их иногда называют, — элита преступного мира, нечто вроде Тайного Совета, правящего от своего же имени. Они и законодатели, и судьи, они держатели верховной и, в сущности, ничем (кроме закона!) не ограниченной власти в том мире, в котором живут. Власть эта в условиях тюремной и лагерной жизни распространяется не только на преступную среду, но так или иначе ей подчиняются все заключенные, ибо это вовсе не стихийная власть, основанная на силе, а власть прекрасно организованная и осознанная. Обыкновенный зек, например, не имеет права распорядиться своей передачей, посылкой, прежде чем «законную» долю не изымет блатной. Естественно, доля эта всегда лучшая, владельцу остаются лишь сухарики. А еще доля зависит от того, сколько блатных приходится кормить, то есть сколько блатных находится «на командировке»[28]. А кроме блатных дань собирал и так называемый «полуцвет». Правда, с этими «налоговыми инспекторами» можно хоть поспорить, среди них можно как-то сохранить собственное достоинство, если достанет духу и силы. С блатным не поспоришь. Разве что понравится чем-то иной «мужик» блатным, и они зауважают его, пригреют и защитят в случае чего. Таким уважением обычно пользовались «романисты»— люди, обладающие даром хороших рассказчиков (что-то вроде артистов разговорного жанра), исполнители песен, всякого рода умельцы, вообще образованные, интеллигентные люди, носители интересной и полезной для блатных информации. Правда, тут многое, если не все, зависит от воли случая, от характера блатного, от его настроения. Среди блатных часто встречались люди очень сентиментальные, по-своему жалостливые, вплоть до проявлений некоего милосердия. Но в принципе, конечно, это жестокие, беспощадные люди.
Статус блатного, дающий право жить по законам воровской элиты и пользоваться привилегиями, какие даются этим статусом, зиждется на определенном «кодексе чести» и обставлен, между прочим, многочисленными табу, не допускающими никаких поблажек и исключений. Тут вполне даже допустимо сравнение с дипломатическим протоколом — в обоих случаях предусмотрен каждый шаг, каждый поступок, и малейшее, хотя бы и нечаянное, не корыстное нарушение правил карается неотвратимо, беспощадно и порой крайне жестоко. Нередко и смертью, но почти обязательно пожизненным лишением воровских прав и привилегий. Это называется «приземлить», и такой приговор обжалованию не подлежит. Не предусмотрены ни помилования, ни амнистии. Нарушитель становится изгоем, он больше не блатной, не «честный» вор и автоматически переходит в более низкую, особую касту, состоящую из таких же, как он, «приземленных», то есть бывших блатных. Однако и бывшие делятся на случайных, мелких нарушителей, которым все-таки оказывается доверие и некоторое уважение (именно из их числа зачастую назначают «бугров» — бригадиров) и которые находятся в воровской иерархии где-то между блатными и «полуцветом» в моральном отношении, но не имеют права получать дань с обычных зеков, и на «ссученных», которые уже окружены полным презрением, низведены до уровня «шестерок» и могут даже быть проиграны в карты. Вот именно эта категория блатных, бывших блатных, нарушивших воровской кодекс, и расплачивается чаще всего своей жизнью за неуважение к закону.
Я лично знал бывшего вора в законе, вора в прошлом очень авторитетного (это уж самая-самая элита!), известного, образованного, что в среде блатных всегда высоко ценилось, которого «приземлили» за то, что, проиграв в карты рубашку черного цвета, он в оплату проигрыша принес рубашку серого цвета. Рубашка была а стирке, когда он играл на нее, и вылиняла, сделалась серой. Воры на толковище посчитали, что он «двинул фуфло»[29]. После, досиживая срок, он был бригадиром и в общем-то пользовался уважением блатных.
Случай сам по себе частный, редчайший случай, но за ним сложнейшая система взаимоотношений, жесточайшая борьба за выживание. В другой раз и в другом месте выигравший эту рубаху наплевал бы на ее цвет, будь она хоть рыжая, однако произошло это «на командировке», где собралось слишком много блатных, а кормильцев, то есть тех, кто получал посылки и вкалывал за дополнительную пайку, которую обязан, как и посылку, отдавать блатным, как раз было мало. Каждый кусок хлеба и, значит, каждый рот были на счету, и, таким образом, доля приземленного оставалась другим блатным.
Нужно заметить, что лагерная администрация не гнушалась использовать авторитет блатных для удержания в подчинении прочей разношерстной толпы зеков, в особенности мелкого жулья и хулиганов. Может быть, вот это и есть самое страшное и пагубное в системе лагерных отношений. Ибо такое поощрение — негласное, разумеется, негласное! — блатных со стороны администрации постоянно подпитывает их сознанием собственной исключительности, всевластия, а для новичка в уголовном мире — это мечта, исполненная романтики, которая постепенно делается и смыслом жизни. Еще бы не сделаться, когда авторитет блатного громаден и беспрекословен, а ведь перед человечеством проблема личной власти, я бы сказал — личности при власти, на протяжении всей его истории стояла очень остро. Эта больная и сложная проблема обретает в преступном мире особо опасные формы. Все знают, как власть губит и сильную, и талантливую личность, изначально вроде бы не эгоистическую, не корыстную, не тщеславную даже. Власть обладает гигантской притягательностью и… разрушительной силой, сопротивляться которой могут немногие. А в данном случае речь идет о власти практически безмерной, об умопомрачительной власти над окружающими, когда не существует хотя бы малого противовеса в лице некой общественности, когда закон «писан» только для самого «законодателя», а обязанность всех остальных, оказавшихся в зоне действия этого закона, — безропотное повиновение. И мало кто, окунувшись в уголовную среду, не возжелает такой власти. Это сильнее и алкоголя, и наркотиков, ибо и то и другое будет — была бы власть…
Администрация никогда не станет без крайней необходимости воевать с блатными — себе дороже. Да от собственно блатных и не бывает больших неприятностей. Они не затевают драк, не совершают убийств (это вообще табу для вора в законе), отказ же блатных от работы — как бы уже и законное их право, некий статус-кво. А план за них выполнит «мужик». Но и сами блатные без нужды не вступают в конфронтацию с администрацией. Тут действует принцип: вы не вмешиваетесь в нашу внутреннюю жизнь, в наши дела, а мы, то есть блатные, по возможности и если это не противоречит закону, выполняем ваш распорядок[30]. Блатной понимает, что его благополучие в лагере зависит от хорошего начальника, который тоже понимает закон, по-своему чтит его, а благополучие начальника, его продвижение по службе — от спокойствия в колонии и от… выполнения плана. Поэтому блатной будет стараться, чтобы сохранялся порядок и был план, администрация же, в свою очередь, «не замечает», что и порядок, и план — заслуга вовсе не ее. Удобно и тем и другим, так что можно даже «не заметить» некоторые «шалости» блатных, мелкие нарушения распорядка. Впрочем, для блатного и карты — не нарушение, а всего лишь «шалость», хотя за игру в карты положен ШИЗО.
Своеобразный, жестокий и начисто закрытый для посторонних мир. Именно его закрытость, умолчание о нем споспешествовали его нынешнему «ренессансу», хотя и в несколько ином, осовремененном виде. Делая вид, что у нас не существует профессиональной, организованной преступности, мы не просто лгали себе, но объективно помогали уголовному миру укрепить некогда утраченные позиции, перегруппировать свои силы. Умолчание было как бы инкубационным периодом, самым благоприятным для возрождения. Это ведь болезнь, а для всякой болезни такой период — лучшее время, когда вирус знает, что он есть, живет и развивается, зато носитель вируса либо не подозревает об этом, либо — увы — делает вид, что все в порядке, что его-то «минет чаша сия». Тут действует тот же принцип: мне, скажем, известно, что рак — болезнь века, одна из главных трагедий современного человечества, но почему заболеть раком должен именно Я?..
