В монографии обсуждаются также демонизм Лермонтова и абсурдизм Набокова — именно как следствие влияния Гоголя, а также постмодернистская творческая рецепция (точнее — разные ремейки его книг современными русскими авторами); читая эти страницы монографии, так и думаешь, что Леонтьев все-таки в чем-то оказался прав…
Однако авторы книги настроены более оптимистично: для них важнее и значимее, несмотря на векторы гоголевского влияния, оказывается «восстановление погибшего человека» в его творчестве и оценки писателя представителями русской религиозной философии.
Завершается научная часть книги знаменательными словами: «Надо только дождаться этого времени». То есть двухсот лет оказалось все-таки маловато. Что ж, подождем еще!..
Кстати, саратовские филологи, в отличие от суперсерьезных уральцев, отметили юбилей Гоголя принципиально по-другому: проведением Хлестаковских чтений, по материалам которых вышел замечательный «Хлестаковский сборник» — вполне научный и вместе с тем достаточно веселый…
«Революционное христовство». Письма Мережковских к Борису Савинкову. Вступительная статья, составление, подготовка текстов и комментарии Е. И. Гончаровой. СПб., «Пушкинский Дом», 2009, 448 стр.
Благодаря усилиям директора недавно созданного в Северной столице издательства, взявшего себе второе, прославленное Блоком имя Института русской литературы Российской академии наук, исследователям и читателям наконец-то стал доступен целый пласт истории русской культуры рубежа девятнадцатого и двадцатого веков. В книге собрано 101 письмо, большинство из которых принадлежит перу Зинаиды Гиппиус, — в том, что это прежде всего блестящий русский писатель, мы убеждаемся по любому отрывку.
Кроме того, в книгу вошли письма самого Савинкова, Мережковского и Философова: из них вырастают трагические и удивительные судьбы русских людей, парадоксальным образом соединивших в своих судьбах веру в Христа и самые радикальные убеждения, участие в масонских ложах. Например, знаменитый Иван Каляев, убийца великого князя Сергея Александровича, который, как пишет автор предисловия, «молился, держа в руке бомбу, а другой творя крестное знамение». Или другой террорист, Иван Созонов, которого, после того как он бросил бомбу в карету Плеве, «начала преследовать страшная галлюцинация: он бегает с топором в руках, отверженный людьми и Богом. Его рубашка намокла от крови, руки по локоть в крови, кровь стекает с топора».
Наконец, «невеста» Созонова, Мария Прокофьева, тоже принимавшая непосредственное участие в террористических актах эсеров и приговоренная за это к смертной казни, жившая некоторое время, после побега с каторги, в семье Савинкова: с фотографий глядит на нас прекрасное юное лицо (кстати сказать, книга великолепно и богато иллюстрирована). Гиппиус постоянно справляется у Савинкова о ее здоровье, искренне сочувствует ей: вообще, все основные террористы-эсеры оказываются в числе корреспондентов семьи Мережковских, настаивающих на природной религиозности русской интеллигенции.
Но главная фигура книги — сам Савинков. Гиппиус направляет его литературные шаги, «устраивает» произведения в печать, делает конкретные замечания, искренне радуется успехам начинающего литератора («С объективной радостью вижу, что Вы не только хороший беллетрист и поэт, но и критик отменный. Литератор со всех сторон!»). А Савинков, в свою очередь, посылает Зинаиде Николаевне свои стихи, спрашивает ее совета, как первокурсник («Как видите, „дым” и „собой” изгнаны, но „изображенье” я оставил. „Отображенье” точнее и красивее, но „изображенье”, по-моему, проще. Будьте очень доброй, напишите, выиграли ли стихи от изменений? Мне важно это знать, чтобы поверить своему суду»).
С другой стороны, как пишет в предисловии Гончарова, «воспоминания Савинкова, по сути дела, являются дневником его террористической деятельности, хроникой кровавых убийств. Такого разгула террора Россия еще не знала. В фанатизме ненависти, захлестнувшей Россию, не было ни грана религиозной идеи». Ну чем не Достоевский?
Особую ценность придают книге уже упоминавшиеся портреты главных «фигурантов» этого эпистолярия (тут это слово вполне уместно), составившие целый альбом вклеек, а также занимающие две трети книги подробнейшие комментарии. В приложении приводятся статьи Мережковского и Гиппиус о Савинкове, в том числе и малоизвестные. Например, некролог Гиппиус, опубликованный в парижской газете «Последние новости»: «Борис Савинков кончил самоубийством. Нельзя радоваться смерти ближнего; но этот конец несколько примирит с его памятью тех, кто приписывал его переход к большевикам одним только низким мотивам. <…> В сложной психике этого человека, наряду с самыми высокими побуждениями, на которые способен человек, существовали и мелкие страсти, все чаще одерживающие верх над левыми, а к концу политической карьеры крепко державшие в руках волю Савинкова.
Трагедия Савинкова заключалась в том, что карьера эта закончилась раньше, чем умерло его непомерное самолюбие и угасла любовь к жизни и воля к власти. В этой жизни он давно уже начал чувствовать себя лишним. Именно лишним, а не одиноким, так как одиноким он был всегда. Но прежде сознание одиночества не мешало ему жить. Оно, может быть, даже наполняло его гордостью. Он был одинокий, потому что был единственный. И он любил сознавать себя единственным и действовать как единственный. Его первая специальность, террор, поощрила, развила и укрепила это чувство. В терроре, в конспирации не только можно было, но нужно было быть единственным, повелевать людьми, хладнокровно посылать их на смерть, самому, если можно, оставаясь вне риска. Но Савинков хотел продолжать быть первым и тогда, когда изменилась кругом вся политическая обстановка».
«Марбург» Бориса Пастернака. Темы и вариации. Антология. Составитель Ел. В. Пастернак. М., «РГГУ», 2009, 349 стр.
Подобного рода книг, посвященных монографическому анализу одного произведения, в том числе и стихотворного, в последние годы появляется все больше. Но и среди них эта — безусловное исключение, хотя бы потому, что такого важного для понимания всего творчества писателя произведения, нет, пожалуй, ни у одного другого русского поэта.
Недаром же в свое время именно «Марбургу» была посвящена дискуссия на знаменитом парижском пастернаковском коллоквиуме 1979 года, материалы которой тоже включены в это издание. Стоит только перечислить имена участников этой дискуссии: Александр Галич, Ефим Эткинд, Андрей Синявский, Жорж Нива, Зинаида Шаховская…
Спустя четверть века обсуждению этого же стихотворения было посвящено еще одно важное научное событие — первое заседание созданной в 2006 году Пастернаковской комиссии Российской академии наук. Эту комиссию с первых дней возглавил Вячеслав Всеволодович Иванов, к 80-летнему юбилею которого издательство «РГГУ» и выпустило этот изящный, замечательно оформленный том. А материалы того заседания составили основу книги.
Таким образом, под ее обложкой сошлись практически все значительные пастернаковеды нашего времени, как российские, так и зарубежные: кроме самого Вяч. Иванова, это и Л. Флейшман, и К. Поливанов, и В. Эрлих, и О. Раевская-Хьюз, и Евгений и Елена Пастернаки.
Особое место в книге уделено пастернаковскому выбору между занятиями философией и поэзией, сделанному поэтом как раз в Марбурге (и в «Марбурге» прежде всего!). Поэтому в книгу вошли не только собственно литературоведческие и лингвистические, но и историко-философские статьи, посвященные университетскому Марбургу — мировой столице тогдашнего неокантианства, а также отношению к нему молодого Пастернака.
Причем формат книги позволяет ее составителям не только комментировать эти связи, но и дать высказаться самому поэту: в книгу включены не только две редакции его этапного стихотворения и воспроизведение его рукописей, но и письма Пастернака из Марбурга, а также те отрывки из его «Охранной грамоты», где поэт дает оценку этому периоду своей жизни.
О марбургских письмах поэта хочется сказать особо: они не только дают подробнейшее представление о его впечатлениях и размышлениях, приведших в конечном счете к решающему выбору пути, но и оказываются самостоятельными прозаическими произведениями Пастернака, без которых, точно так же как и без стихов, нельзя представить облик выдающегося художника слова.
Существенно дополняют общую картину также иллюстрации, включенные в книгу: виды Марбурга, фотографии философов и самого юного Пастернака. И очень символично звучит последняя фраза книги, завершающая выбранный для републикации фрагмент «Охранной грамоты»: «Когена нельзя было видеть. Коген умер».
