И еще. «Ну, а как же, – спрашивает мальчик Федя. – Как же насчет коровок, ягняток, гусей, курочек? Сома можно колотушкой лупить? Свиньям можно глотки резать?»
«А елку рубить? А скалу взрывать динамитом? Ведь что делается: подложат динамит, и нету скалы!..» – продолжает он.
Ах, мальчик, ах, Федя! Не знаю я, честное слово! Не знаю, но верую: живое человеческое тело не убий, самому дороже станет, когда запылаешь вечным огнем в геенне огненной. А дух не убьешь, как ни старайся. Убитый дух – нонсенс. Убийство духа увеличивает вес камня на шее убийцы, но общее количество духовности в этом мире уменьшиться не может, как ни старайся. Элементарный закон воспроизводства...
...Однако и в самом деле – уж Новый год на носу, а я все никак не могу перевалить через рубеж 14 ноября 1982 года! Может, мне сократить объем посланий? Оборвать их прямо сейчас, на этой вот строчке, этом слове, этой бук...?
Или попридержать язык, чтоб уж столь явно не бросалась в глаза моя глупость. А то вот сплел... дух какой-то, убийство, геенна огненная... Псевдоглубокомысленностью все это называется или философией на мелком (ровном) месте. Безобразие! – говорю я.
Ибо, борясь за выполнение плана, занявшись штурмовщиной и приписками, я под конец года зримо понизил качество выпускаемой продукции, не угнавшись за ее количеством. Уж я стал лепить в снежный ком какие-то истории, ну уж совсем не имеющие отношения к посланиям, и это скверно, потому что, глядя с высоты полета, непременно обнаружится Ферфичкиным скудность, вялость и убогость моих посланий. Одно и то же, одно и то же – шли, шли, шли, идут, идут, идут. Исторические дома, внеисторические персоны. Нон грата, а если и «грата», то еле-еле, совсем чуть-чуть...
Ладно. В последний раз обязуюсь подтянуться и, соблюдая скрупулезную точность, доведу наши траурные блуждания до логического конца посланий, в чем ты, Ферфичкин, убедишься скорее, чем думаешь, я тебе точно говорю, я тебе еще ни разу в жизни не соврал.
...Проходными дворами мы вышли в Колобовский переулок и решили сделать привал у Нефед Нефедыча, ибо полуподвальное помещение его мастерской, полное скульптурных изображений, приветливо белело в глубине одного из грязных двориков упомянутого переулка. Два слова для истории о Нефед Нефедыче. Нефед Нефедыч, знаменитый московский человек, биографию имеет увлекательную и одновременно тривиальную. Он родился и вырос в Сибири, на реке Е., отчего является моим земляком и мы с ним дружим. В конце 30-х годов он поступил в Московский институт художественного мастерства, откуда его репрессировали на 11 или 14 лет в период массовых репрессий, справедливо осужденных на XX и XXII съездах партии, так что он возвратился в Москву лишь после 1956 года и снова доучивался в институте.
В 1959 году, успешно защитив диплом, он вступил в ряды членов и получил хорошо оплачиваемое место в одном из московских журналов, откуда ушел в начале 1969 года, чуть было не лишившись членства по независящим ни от кого обстоятельствам. А вскоре и на пенсию определился – уж возраст ему подошел, чтоб быть на пенсии, и пенсия ему выпала хорошая, 120 рублей, как моя зарплата. Его лагерный срок тоже вошел в производственный стаж, и это справедливо, резонно.
Оказавшись на пенсии, Нефед Нефедыч целиком отдался художественному мастерству и через это вновь имел множество неприятностей. В частности, он был вынужден уйти от жены, так как она мешала ему изучать людей, и особенно людей женского пола, что вступило в полное и окончательное противоречие с несдержанной пылкостью его натуры. И другие всякие приключения с ним приключались, о которых не след вспоминать в этот торжественный и скорбный день. Мы с женой жили у него в мастерской, временно не имея собственного угла жилой площади, и однажды, тоже в ноябре, в этих же, как сегодня, числах, славным ноябрьским вечерком 1980 года... Ну да ладно! Что прошло, того уж нет. Хватит воспоминаний. Не время для них, не место, нужно двигаться дальше, смело блуждая в пространстве и времени... Что прошло, того уж нет. Истинно говорю вам, основываясь на опыте собственной шкуры...
Зазвонил дверной колокольчик, и старик встретил нас взволнованно. Седые пучки вились по краям его лысины, брови тоже являли собой пучки седых волос. Он все твердил, твердил, что вот нет у него водки, нет у него вина, ах, как жаль, что нет вина, вина, как жаль, что мы не принесли водки, водки, это было бы так, так к месту... А ведь Нефед Нефедыч, замечу, отнюдь не алкоголик либо спивающийся элемент. Выпить, конечно же, любит, как все, но не до такой же степени, чтоб кричать: «Вина! Вина!» Да он и не кричал. Он просто и уныло повторял: «Вина, вина...», и тебе, Ферфичкин, должно быть понятно, что это в нем всего лишь проявлялось душевное волнение от торжественности и историчности момента. Нефед Нефедыч не вином знаменит, а неодолимой куртуазностью своею, которая с годами не только не убывает, но даже наоборот. Нефед Нефедыч аккуратно гладит брюки и, дождавшись вечерних сумерек, направляется на Страстной бульвар знакомиться с девками, некоторые из которых с радостью идут к нему в полуподвальное помещение, полное скульптурных изображений, где тут же начинают скакать, прыгать, говорить об искусстве. Прав, прав Нефед Нефедыч, очень сильно упали нравы у нынешней молодежи!
А вот Пригов Дмитрий Александрович – совершенно непьющий человек. Я снова подчеркиваю это, адресуясь к грядущим историкам культуры, которые, изучая мои послания к Ферфичкину, отчего-то вдруг могут вообразить, что Дмитрий Александрович пивал горькую. Это неправда. Он крепких напитков никогда не употребляет, а пьет лишь пиво, как немец, но в крайне умеренных количествах: бутылочку, от силы две, а если баночное, то всего лишь несколько хорошеньких зеленых баночек. Любит песню «По горным вершинам». Вот каков Дмитрий Александрович! Запомни, Ферфичкин, это славное имя. Мы все еще, может, послужим под его началом, он, может, будет у нас бригадиром, хе-хе-хе... Или десятником, как мой дедушка, работавший на строительстве Лесотехнического института.
И вот мы, значит, зашли к Нефед Нефедычу и немножко поговорили о том, что... Нефед Нефедыч, крайне взволнованный, сказал, что, конечно же... Я ответил, что не исключено. «Да», – подал голос Дмитрий Александрович. «А не хотите ли чаю?» – спросил Нефед Нефедыч. «Нет, – заторопились мы.– Нам пора идти». – «Да посидите же...» – «Нет, нет! Пора... Пора идти, а то не угнаться нам за Историей».
Тепло и даже несколько игриво распрощавшись со стариком, мы вновь вышли в его темный грязноватый дворик. Там, стоя в колодце каменных домов, мы убедились, что осень в этом году выдалась влажная, теплая, но нет, нет тишины, нет покоя, и сдержанный гул шарканья тысяч подошв стелется по земле, и светло на улице от ярко горящих фонарей, и нет покоя, нет счастья, нет ничего, кроме воли.
Старик стоял в дверном проеме. Силуэтом в вертикальном прямоугольнике.
– Приходите, приходите! – махал он рукой, и у меня сжалось сердце. Боже...
Дворами мы вышли на Петровский бульвар и, глянув вправо, на Петровку, вновь увидели оцепление.
29 декабря 1982 года (продолжение)
Нет, положительно весь мир сговорился действовать против меня!.. Вот сегодня – только взял я в руки чистый лист бумаги, чтоб одним махом, одним мощным энергическим броском довести сюжетную часть посланий до обещанного конца, а именно – рассказать, как мы все-таки пришли и что увидели, когда пришли, как... как у меня тут же ломается ватерклозет, и я вынужден ехать в город, к вышетолькочтоописанному Нефед Нефедычу, у которого сортир ломается постоянно, и у него есть поэтому всякая сортирная техника, в частности – знаменитая черная фукалка, с помощью которой весь народ чистит свои унитазы, потому что уровень жизни возрос и отхожие места во дворе медленно исчезают, как вид в Красной книге.
Часа два, наверное, провозился... мерзкая жижа, ледяная вода ломит руки... Ну да ладно. Долой натурализм! Сантехника бы вызвал, дав ему рубль, да нету того сантехника, и рубль мой ему совершенно не нужен, у него этих рублей предостаточно. Ему что-то другое нужно, а что – ни он, ни я не знаем. Может, ему нужно 10 000 рублей? Не знаю, поэтому свой ватерклозет чищу сам. Да вот и вычистил уже и сейчас, претщательно отмыв руки, сдобрив и умягчив их одолженным у жены пахучим каким-то кремом, продолжаю свою жизнь в искусстве...
На Петровке мы вновь увидели кордон и, несколько упав духом, пошли налево, к Трубной площади. А дух упал потому, что, двигаясь налево, мы изрядно отклонялись от основной цели наших траурных блужданий – Колонного зала Дома Союзов. Однако не следует забывать, что прямой путь не всегда есть кратчайший и истинный, каковая аксиома подтвердилась тут же.
Шли по Петровскому бульвару. Я обожаю бульвары Бульварного кольца, возникшие на месте разобранной стены Белого города в конце XVIII – начале XIX века, и Петровский – тоже, несмотря на то, что любимый мой, конечно же, Страстной. Когда я закончил институт и возвратился по распределению в родной город К., то мнился мне в ностальгических грезах этот самый Страстной бульвар, осенний Страстной бульвар, когда желтый лист шуршит в шагу и сизая дымка, как серебряная паутина, висит в воздухе...
