Глядя себе на руки, Маклеод спросил:
— Признание будет оформлено на вас лично или на ваш отдел?
— Пишите как хотите, это не имеет большого значения, — все так же раздраженно ответил Холлингсворт. — И не пытайтесь запугать меня обращением к моему начальству. Неужели вы думаете, что там у нас вам предложат лучшие условия? Уверяю вас, это не так. Я — ваша лучшая сделка со следствием, я — ваш главный гарант и… В общем, эту вещь вы передадите мне.
— Хорошо, я признаюсь, — вздохнул Маклеод.
Ленни вдруг захныкала и сквозь слезы закричала:
— Да что же ты делаешь!
Я так и не понял, к кому из них были обращены ее слова.
— Теперь, я полагаю, у нас с вами состоится частный разговор без свидетелей, — сказал Холлингсворт. — Я думаю, какое-то время это займет.
Маклеод согласно кивнул:
— Что ж, я ничего не имею против, если это будет не пустая болтовня, а действительно деловая беседа. — Не глядя в мою сторону и точно так же стараясь не встречаться взглядом с Ленни, Маклеод негромко сказал: — Ловетт, я буду вынужден попросить вас покинуть помещение.
— Но я не хочу уходить, — возразил я, — не смейте отдавать ему эту вещь.
На этот раз он повернулся ко мне и посмотрел на меня какими-то пустыми глазами.
— Но… Просто иного выхода нет. Ловетт, вы все-таки идите.
Ленни перестала хныкать, вытерла глаза и с каменным лицом направилась к двери.
— Да уйдете вы, наконец, или нет?! — раздраженно воскликнул Холлингсворт.
Мы вышли из комнаты. Какое-то время я вместе с Ленни постоял на лестничной площадке, затем мы расстались. Она пошла в свою комнату, я — в свою. За нами оставался пейзаж после битвы, там подсчитывали потери и выторговывали условия.
И почему-то стыдно было мне.
Я пролежал на кровати не смыкая глаз всю ночь. Большую часть времени я провел в темноте, но иногда включал свет, словно пытаясь таким образом заглушить страх, которым был пропитан каждый звук, проникавший в мою комнату. Да, в ту ночь привычный городской гул и уже хорошо знакомые звуки, раздававшиеся в доме, я воспринимал как нечто ужасное, как знамение грядущей беды. Я то и дело вздрагивал, а сердце мое наполнялось печалью и унынием. Я даже не стеснялся своего страха — как ребенок, оставленный в одиночестве в огромном пустом здании.
В какой-то момент я услышал, как они вдвоем вышли из комнаты, пересекли лестничную площадку и молча спустились вниз. Потом, ощутив, как по моей коже пробежал холодок, я услышал, как кто-то плачет. Этот звук почти не напугал меня, ибо я и сам не знаю как удерживался от того, чтобы не зарыдать, уткнувшись в подушку, изливая в слезах переполнявшую меня тоску и печаль. Где-то — было ли это у нас в доме или же в одном из соседних зданий — надсадно кричал младенец. Его голос перекрывал даже сопровождавший его звуковой фон пьяной ссоры.
Все они не по од ному разу прошли передо мной — такие взрослые, такие серьезные и такие возвышенные. Каждый посчитал своим долгом произнести передо мной монолог, единственным слушателем которого был я. Каждый что-то оправдывал, что-то или кого-то обвинял, каждый просил о пощаде и в то же время был безжалостен. Дело дошло до того, что меня от них всех затошнило. Обливаясь потом, я лежал на кровати, почему-то представляя себя на палубе корабля, попавшего в шторм в душную ночь где-то в районе экватора. Ленни пела какую-то однообразную песню, Холлингсворт хихикал, а Маклеод, как всегда, посасывал свою неизменную карамельку, неизвестно откуда бравшуюся у него за щекой. Откуда-то издалека до меня донесся его голос: «Не унывай, приятель. От судьбы не уйдешь, вот в чем все дело».
Гиневра держала Монину на вытянутой руке, а та молотила кулачками воздух и отчаянно визжала, безмерно расстроившись из-за того, что ее удары не достигают цели. Гиневра тем временем весьма недовольным тоном, словно протестуя против чего-то, обратилась ко мне: «Между прочим, Ловетт, я еще молодая женщина, а молодой женщине не пристало превращаться в няньку при собственном ребенке, потому что она, как я уже сказала, женщина еще не старая, но надо же какое дело этот ребенок — да я ее могу задушить в объятиях, но она от меня уже никуда не денется, как, впрочем, и я от нее».
Так они и танцевали передо мной, сменяя друг друга. Ночь все больше напоминала пылающую топку печи. Моя голова горела.
Рассвет я встретил с такой головной болью, тошнотой и омерзительным привкусом во рту, словно накануне провел бурный вечер и напился до смерти. С каждой минутой в комнате становилось все жарче. Все мое тело словно запекалось в духовке. Ночь выдалась тяжелой, но и день не обещал принести с собой облегчения. Интересно, подумал я, неужели мы с ним проговорили всю ночь напролет? Неужели кто-то из них действительно приходил ко мне в комнату и присаживался на край моей кровати? По крайней мере одного персонажа из этой череды ночных призраков я хотел увидеть наяву. Вспомнив про Ленни, я вдруг испугался, что уже поздно, что поезд уже ушел и что опоздал я буквально на считанные минуты. Наскоро одевшись, я вышел на лестницу и вдруг понял, что, прежде чем куда-то идти, мне нужно вернуться в свою комнату. Я и сейчас толком не понимаю, почему в тот момент я решил ни в коем случае не оставлять дома пишущую машинку. Я зачем-то упаковал ее в чехол и взял с собой. Примерно через час я сдал ее в ломбард и, повинуясь этому внутреннему импульсу, зачем-то назвался не своим именем и оставил в квитанции адрес с несуществующей улицей. Оставался недописанный роман. Я положил его в большой конверт и отправил до востребования на главпочтамт, указав, естественно, свое новое имя. Через пару дней, ну или, быть может, через неделю я смог бы получить рукопись обратно. Покончив с делами, я почувствовал, что могу наконец вернуться домой и заглянуть к Ленни.
Дверь в ее комнату была не заперта, и, постучав, я почувствовал, как она слегка приоткрылась. Я заглянул внутрь, и тут кто-то невидимый не то опустил передо мной плотный темный занавес, не то, наоборот, поднял его и открыл моему взору более чем странную картину. Я словно вернулся в измучившую меня ночь. Едва оправившись от боли и страха, я вновь окунулся в эту мрачную атмосферу, что, впрочем, не помешало мне усмехнуться при виде того, как преобразилось жилище Ленни. Я замер на пороге и стал рассматривать комнату. Это потребовало некоторого времени и труда, потому что разглядеть детали было достаточно сложно.
Комната была погружена во тьму. Солнечный свет не проникал в помещение, а под потолком горела одинокая тусклая электрическая лампочка.
Ее мертвенный свет никак не нарушал общего впечатления наступившей в этой части пространства вечной ночи. Кроме того, в комнате было очень душно. Запах скипидара и краски смешивался с вонью от пролитого на пол спиртного. Черная краска была повсюду: пятна покрывали ковер, стены, даже на полу разлилась приличных размеров лужа.
Ленни убила своего мышонка.
Окна были закрашены черной краской. Вверх, вниз, справа налево и обратно, кистью она водила, по всей видимости, яростно, нимало не заботясь о том, чтобы хоть как-то упорядочить свою работу. Слезы, наверное, душили ее, и она размазывала краску по стеклам, как кровь принесенного в жертву не то мышонка, не то Спасителя. Замазанные крупными мазками в несколько слоев, окна таращились ослепшими глазницами мне в лицо. Краска еще не успела высохнуть и черной кровью стекала по рамам. Тяжелые капли то и дело срывались на подоконник.
Наконец я увидел Ленни. Она, как всегда, сидела на диване — в какой-то неестественной, неудобной позе — и глядела в стену перед собой. Она не пошевелилась, судя по всему, не заметив ни моего появления, ни звука открывшейся двери. Я прокашлялся, но, поняв, что этого явно будет недостаточно, захлопнул за собой дверь с такой силой, что, наверное, разбудил бы даже наркомана, забывшегося в опиумном дурмане. Однако Ленни не была без сознания. Просто все ее чувства и реакции были заторможены, проявляясь едва ли в четверть силы. Услышав громкий стук, она медленно обернулась ко мне с легким удивлением на лице. Можно было подумать, что я тихонько вошел и ласково поздоровался с нею.
— А, Майки, это ты. Привет, — сказала она замогильным голосом. Затем подняла голову и подставило лицо под тусклое «солнце» — электрическую лампочку.
В этот момент она представляла собой на редкость непривлекательное зрелище.
— Что с тобой случилось? — воскликнул я.
— А что, что-то случилось? — не слишком внятно переспросила она.
Ее лицо опухло, а одна скула и вовсе раздулась от набухшего под глазом здоровенного синяка. Ленни кособоко улыбнулась мне, при этом один из уголков ее рта даже не пошевелился.
— Что случилось? — повторил я свой вопрос.
Ленни посмотрела на меня отсутствующе, и я вдруг осознал, что она сильно пьяна. Рядом с диваном валялась пустая бутылка. Ленни стала катать ее из стороны в сторону, поддевая пальцами то одной, то другой ноги.
