— Пожалуй.
— Жить отдельно от родителей?
— Возможно.
Гай Букер положил руки на перила скамьи присяжных.
— Доктор Розенблад, вы же лечите болезни?
— Ну да…
— А если вам надо будет вылечить сломанный палец, вы ампутируете всю руку?
— Это, пожалуй, чересчур радикальная мера.
— А лечить ОП абортом — это не радикальная мера?
— Протестую! — выкрикнула я.
— Протест принят. — Судья зыркнул на Гая Букера. — Мистер Букер, я не позволю вам превращать зал суда в митинг против абортов.
— Позвольте перефразировать вопрос. У вас бывали пациентки, которые, узнав, что ребенок родится с ОП, прерывали бы беременность?
Розенблад кивнул.
— Да, такое происходит довольно часто. Когда речь идет о смертельном, втором, типе заболевания.
— А если тип был не смертельный, но сложный?
— Протестую! — сказала я. — Какое это имеет отношение к истцу?
— Я хочу услышать ответ, — сказал судья Гелл ар. — Отвечайте на вопрос, доктор.
Розенблад как будто крался по минному полю.
— Никому не хочется прерывать запланированную беременность, — начал он, — но когда по всем показаниям ребенок должен родиться с тяжелой степенью инвалидности, каждая семья должна принять непростое решение в индивидуальном порядке. Кому-то кажется, что они смогут обеспечить достойное существование ребенку-инвалиду, кому-то хватает смекалки заранее догадаться, что это невозможно.
— Доктор, — сказал Букер, — вы бы назвали рождение Уиллоу О’Киф «ошибочным»?
Я почувствовала сбоку какое-то движение и поняла, что это Шарлотта задрожала всем телом.
— Не мне судить, — сказал Розенблад. — Я всего лишь врач.
— Бот именно, — откликнулся Букер.
С лаборанткой Джанни Вайсбах мы не виделись с тех пор, как она ушла из моей клиники и четыре года назад уехала работать в Чикаго. Раньше она была блондинкой, теперь же перекрасилась в стильный каштановый. У уголков губ образовались тонкие складки. Интересно, а я ей показалась такой же, как раньше, или предательство состарило меня до неузнаваемости?
У Джанин была аллергия на орехи, и однажды у них разразилась война с медсестрой, заварившей фундуковый кофе. Джанин покрылась сыпью от одного запаха, ползущего по приемной, а медсестра клялась, что не понимает, как протертые орехи могут влиять на аллергиков. Джанин спросила, сдала ли она вообще экзамены на медсестринскую лицензию. Этот скандал, в общем-то, был самым крупным происшествием в моей клинике… до того как началось всё это, разумеется.
— Откуда вы знаете истицу по данному делу? — спросила адвокат Шарлотты.
Джанин наклонилась ближе к микрофону. Я вдруг вспомнила, что она любила петь караоке в местном ночном клубе и называла себя «патологически одинокая». Теперь же на пальце у нее сверкало обручальное кольцо.
Люди меняются. Даже те, которых ты вроде бы знал, как самого себя.
— Она была пациенткой в клинике, где я работала, — ответила Джанин. — В гинекологической клинике Пайпер Рис.
— Вы работаете на ответчицу?
— Работала раньше. В течение трех лет. Но теперь я работаю в Северо-западной мемориальной больнице.
Адвокат смотрела в стену, словно даже не слушала ее ответы.
— Мисс Гейтс, — поторопил ее судья.
— Да, простите, — встрепенулась она. — Вы работаете на ответчицу?
— Вы только что задали мне этот вопрос.
— Да. Расскажите, при каких обстоятельствах вы познакомились с Шарлоттой О’Киф.
— Она пришла к нам на УЗИ на восемнадцатой неделе беременности.
— Одна?
— Нет, с мужем.
— Ответчица при этом присутствовала?
Джанин впервые посмотрела мне в глаза.
— Сначала нет. Все происходило так: я делала УЗИ, а потом обсуждала увиденное с нею. Она расшифровывала результаты и общалась с пациенткой.
— Что же произошло на УЗИ Шарлотты О’Киф, мисс Вайсбах?
— Пайпер сказала, чтобы я внимательно искала признаки синдрома Дауна. Четверной экран показал чуть повышенный риск. Мне очень хотелось поскорее освоить новый аппарат — его только привезли, настоящее произведение искусства! Я уложила миссис О’Киф на стол, смазала ей живот гелем и подвигала передатчиком, чтобы сделать несколько четких снимков эмбриона.
— И что вы увидели?
— Бедра были коротковаты, что иногда знаменует синдром Дауна, но больше ничего не вызывало подозрений.
— Это всё?
— Нет. Некоторые снимки были невероятно четкими. Особенно снимки мозга.
— Вы сообщили об этом ответчице?
— Да. Она сказала, что длина бедра в пределах нормы, так что дело, скорее всего, в низком росте матери.
— А что насчет четкости снимков? На этот счет ответчица что-либо сказала?
— Нет, — ответила Джанин. — На этот счет она не сказала ничего.
В тот вечер, когда я отвезла Шарлотту домой после УЗИ — того, что делала на двадцать седьмой неделе, того, на котором мы рассмотрели сломанные кости, — я перестала быть ее подругой и стала ее врачом. Сидя за столом у нее в кухне, я использовала медицинскую терминологию, что само по себе успокаивало: пока я вываливала на Шарлотту и Шона заведомо непонятную информацию, боль в их глазах притуплялась. Я рассказала им о враче, которого уже попросила о консультации.
В какой-то момент на кухню заскочила Амелия. Шарлотта тут же утерла слезы.
— Привет, солнышко, — сказала она.
— Я пришла пожелать ребеночку спокойной ночи, — сказала Амелия и, подбежав к Шарлотте, обхватила ее живот.
Шарлотта чуть слышно всхлипнула.
— Осторожнее, — только и сказала она.
И я поняла, о чем она думает: что от чрезмерной любви у тебя сломается какая-нибудь кость.
— Но я хочу, чтобы он скорее родился, — сказала Амелия. — Надоело ждать.
Шарлотта встала.
— Думаю, мне тоже стоит прилечь.
Она взяла Амелию за руку, и они вместе ушли.
Шон присел на освободившийся стул.
— Это ведь из-за меня, да? — На лице его читалась тревога. — Это из-за меня у нас будет такой ребенок.
— Нет…
— Шарлотта родила одного абсолютно здорового. Всё ясно.
— Это, скорее всего, спонтанная мутация. От тебя ничего не зависело. — И от меня тоже. Но я, как и Шон, все равно чувствовала себя виноватой. — Будь к ней внимательнее, сейчас ей нельзя впадать в отчаяние. Не позволяй ей искать информацию в Интернете, пока не сходите к врачу. Не говори, что переживаешь.
— Я не могу ей врать.
— Если любишь — соврешь.
И вот теперь, столько лет спустя, я не понимала, почему сама не могу простить Шарлотту, которая лишь последовала моему совету.
Гай Букер мне не нравился, но, с другой стороны, когда выбираешь себе адвоката на случай врачебной халатности, тебе и не нужны ребята, которых ты пригласила бы на рождественский ужин. Он делал так, что свидетели на трибуне извивались, словно насекомые, пришпиленные булавкой пытливого коллекционера.
— Мисс Вайсбах, — сказал Букер, вставая для перекрестного допроса, — вы когда-нибудь видели эмбрионов с такими же укороченными тазобедренными суставами?
— Конечно.
— А что было дальше, вам известно?
Адвокат Шарлотты привстала.
— Протестую, Ваша честь. Свидетельница — всего лишь лаборантка, а не квалифицированный врач.
— Она сталкивается с этим ежедневно, — возразил Букер. — Она окончила курсы по расшифровке сонограмм.
— Принято.
— Ну, — оскорбленно фыркнула Джанин, — между прочим, расшифровывать результаты УЗИ не так-то просто. Пускай я всего лишь лаборантка, но именно я отмечаю проблемные зоны. — Она кивнула в мою сторону. — Моей начальницей была Пайпер Рис. Я просто выполняла свои обязанности.
Она больше ничего не сказала, но я все равно услышала продолжение: «В отличие от тебя».
С моим адвокатом что-то случилось. Она постоянно мялась и ерзала, пропускала мимо ушей вопросы и забывала ответы. Неужели сомнения заразны? Неужели, просидев целый день рядом со мной, — а я порывалась встать и все это немедленно прекратить, — она наутро проснулась с тем же порывом?
Она вызвала незнакомого мне свидетеля — доктора Турбера, британца, ранее возглавлявшего отдел радиологии в детской больнице Люсиль Пэкард в Стэнфорде. Затем он перебрался в Омаху, где стал применять свои знания на должности рентгенолога для детей с ОП. Согласно бесконечному списку его заслуг, зачитанному Марин, доктор Турбер за свою карьеру расшифровал тысячи УЗИ, прочел множество лекций по всему миру и две недели своего ежегодного отпуска тратил на уход за беременными женщинами в бедных странах.
Если вкратце, то это был святой. Только очень умный.
— Доктор Турбер, — начала Марин, — вы могли бы разъяснить азы ультразвука для непосвященных?
