И еще больше зауважал, когда вздумал поступить в институт физкультуры, а тапер сам предложил ему помощь. И вот ведь что удивительно: этот пианист и в химии школьного курса был силен, и биологию знает, а уж о литературе и говорить нечего. Без его помощи едва ли б Сечкин прошел через сочинение.
А Георгий Андреевич, в свою очередь, с большей симпатией стал относиться к своему патрону. Все-таки хорошо, что у фронтовиков пробудилась тяга к знаниям. Той же осенью Фелицианов встретил на улице своего однополчанина Борьку Никитченко. Мало сказать – однополчанина. Этот богатырь из брянских колхозников почему-то проникся особой симпатией к Сереже Башилову и самому Георгию Андреевичу, почтительно слушал их мудреные разговоры, зато все трудности бесконечных марш-бросков брал на себя, таскал на широченной спине их тяжести, в самые жаркие минуты боев всегда оказывался рядом и, чуть что, приходил на помощь. Такой добровольный денщик у солдат-слабаков. Из ржевского ада Никитченко выбрался в феврале сорок третьего искалеченным – противопехотной миной оторвало правую ступню.
После госпиталя Борька, к немалому удивлению Фелицианова, поступил в пединститут на филологический.
– Боря, милый, какой из тебя филолог?
– Так не в колхоз же возвращаться, Георгий Андреевич.
* * *
Как-то осенью, числа Фелицианов не запомнил, после занятий Сечкин предложил:
– В театр не хотите, Георгий Андреич? А то мне в райкоме билет дали на закрытый просмотр, да куда ж я с такой рожей? Велели, чтоб был, а как-то не хочется – там женщины красивые, все в мехах, в соболях, и я обгорелый.
– Не стесняйтесь, Анатолий Иванович. Вашими ожогами гордиться надо. И вообще пора привыкать, жизнь впереди долгая.
– Может, потом когда и привыкну, а сейчас не могу. Ну так возьмете билет?
Билет Георгий Андреевич взял. Делать-то вечерами все равно нечего, а тут бесплатное развлечение.
Спектакль по всем признакам обрекал на скуку. Ленинградский театр комедии привез из ташкентской эвакуации детскую сказку какого-то Шварца – имя ничего не говорило Георгию Андреевичу. Он и смотрел с легким скепсисом, который сползал с него от картины к картине. Смотрел и глазам не верил. Слушал и не верил ушам. И восхищение, и восторг даже, но и липкий страх бывшего лагерника окатывал с ног до головы. Ничего себе сказочка!
Конечно, актеры были одеты и разгримированы под европейскую старину, но умному человеку не нужны сталинские усы для Бургомистра или бериевское пенсне для Генриха. Победа еще не пришла, но уже видно, кому она достанется и какие радости принесет фронтовикам.
Публика, кажется, мало что поняла, только очки какого-то чиновника недобро поблескивали из директорской ложи. Их обладатель, красный как рак, спешно удалился, едва кончилось действие. Плохое предзнаменование.
Однако ж нет. Фелицианов следил по газетам за гастролями ленинградцев, о пьесе «Дракон» – ни слова, но другие спектакли удостоились сдержанных положительных рецензий.
Надежды
На первомайские праздники большой компанией поехали в Зубцов к доктору Первовскому. Были Левушка с семьей, Николай с Антониной, Журковы, Родимцевы, Милосердовы, Гагарины. Георгия Андреевича прихватили на своей трофейной «БМВ» Салтановы.
Волоколамское шоссе – красивейшая из подмосковных дорог. А весной, когда уже зазеленела трава и еще не опали пуховые тельца на вербах и ракитах, когда голые деревья, полные набухших почек, струят тончайший аромат еще невидимой листвы, – тут голова кружится от восторга, счастья… Уже за Истрой начались места, истоптанные Георгием Андреевичем в солдатских сапогах. Он смотрел, смотрел, всматривался и никак не мог поверить, что сам прошел именно этой дорогой не один десяток километров. Правда, тогда была зима, все, что не выворочено свежим взрывом, было укрыто в снегу. Но ландшафты-то те же! Те же холмы и низины, леса и поля. Нет, невероятно, будто не было того кошмара, того ада земного, где я чудом уцелел, думал Георгий Андреевич. Он часто просил остановить машину, снова всматривался и ничего вокруг не узнавал. И мудрено узнать – беспризорные поля, засеянные костями, пропитанные кровью и ржавым железом, стали зарастать молоденьким березнячком – частым-частым, совсем непроходимым, ростом, еще не достигшим человеческого. Сама природа хочет скорее забыть минувшие кошмары, тут уж не трава – леса забвения поднимаются. Но война вышла другим боком: солдатский глаз прикидывал, за каким пригорком можно спрятаться, когда поливает кинжальный огонь, где удобнее тащить катушку с телефонным проводом… Холмы превращались в высотки, а деревню Трехмарьино язык поворачивал назвать населенным пунктом.
Салтанов кончил войну подполковником артиллерии и мыслил масштабнее. Он все пушечки расставлял.
– Забавная игра для взрослых людей, – заметила Варвара Григорьевна, жена Салтанова.
– Да что поделаешь, милочка, это война сказывается. Я-то думал, что, как оденусь в штатское, вся эта чушь вылетит из головы. Ан нет. Догоняет. Что особенно досадно.
Александр Васильевич только-только демобилизовался, и больше неправдами, чем правдами. Его не выпускали из армии, сулили должности, разве что не генеральские, скорое производство в полковники, а он все рвался к микроскопам, в тихую свою лабораторию, где что-то там доказывал, препарируя мух и тараканов. У него уж готова была диссертация, вторая подряд, потому что в сороковом году из-за новых веяний пришлось переделывать. Варвара была недовольна переменой семейной судьбы, она уже видела себя в мечтах женой крупного военачальника и по улице Горького ходила, подбирая себе подходящий дом на грандиозных стройках в ее начале. А от нищей лаборатории бабьим чутьем ждала беды.
И дождется ее через два года, когда Александра Васильевича попрут отовсюду, и он еще счастлив окажется, что на свободе, что нашел свой уголок на дезинсекционной станции, где ему под прикрытием создания препаратов от кухонных тварей не мешали заниматься крамольной генетикой. А Варвара станет его ежедневно пилить, и все это плохо кончится – допилит муженька до инфаркта в пятьдесят первом, останется вдовой с двумя детьми и в полном одиночестве: друзья покойника не простят ей предательства, люди особенно жестоки в своей правоте. Особенно если она была гонима, а теперь неопасна.
Но сейчас-то ничего этого еще нет, года не прошло, как мы победили, первый раз природа возвращает солдат в упоительный май. А впереди, после такой трудной, такой тяжелой войны, видится только легкомысленное счастье. Деревни вокруг отстраиваются заново, и едва ли не в каждой пахнет свежим тесом, пилы визжат, топоры стучат. И вот что удивительно – в иных селах даже церкви восстанавливают. Давно ли их сами крушили? Так то сами, а то – иноземный враг. Сталин помирился с православной церковью.
Ну вот и съехались, и уселись за огромным обеденным столом. Кто-то, кажется Левушка, вдруг напомнил, что последний раз почти в этом же составе собрались аккурат 22 июня.
– Сволочь Гитлер, такое воскресенье испортил!
Шутка грустная. То-то ведь и оно, что почти. Алеша Захарьин погиб в первых же боях в ополчении, Сугробов пропал без вести под Харьковом, Лидию Самсоновну немцы угнали в Германию, и никаких вестей о ней нет, а соседский мальчик Витенька подорвался на мине, уже когда война кончилась, 11 мая. Стали вспоминать, перечислять – господи, в каждой семье убиенные! А сами-то как постарели, будто не пять лет прошло, а добрых двадцать. Первовский в сорок третьем был начальником фронтового госпиталя – сам напросился из глубокого тыла, чтобы разыскать своего Володьку, и это чудом ему удалось: Володьку изувечило на Курской дуге, и к отцу в руки он попал в состоянии почти безнадежном. Георгий Александрович сам оперировал сына, долго выхаживал его и вернулся в Свердловск, когда стало окончательно ясно: выживет. За время его отсутствия бывший ассистент защитил диссертацию по открытому Первовским способу зашивания ран не поперек, а вдоль мышечной ткани. Раны заживали вдвое быстрее и оставляли меньше шрамов. Но жизнь сына стоила приоритета. Так рассудил Георгий Александрович и не стал судиться-рядиться с подлецом.
