— Для тебя; я понимаю.
— Спасибо.
— Я сплю не со всеми; ты хочешь обидеть меня? Ну, пожалуйста.
— Ну, не со всеми.
— Что касается людей, то никого я нарочно — не переломала. Я сама изломанный человек.
— Ты думаешь, это твое любимое оправдание так уж оправдательно?
— Я знаю, что это не оправдание.
— Ну что? ведь надо перестать нам видеться. Ведь это СМЕШНО — все эти…
— Алеш, как ТЫ хочешь, — слегка как бы каменела (!) (или мне казалось?) она.
— Эт-то поразительно! Сейчас она докажет, что она делает все, как я хочу!
Она молчала.
Как-то она, правда, сказала мне на что-то подобное — сказала, правда, будучи уж «поддатой»:
— Я, может, пью оттого, что ты не со мной. Нам все равно друг от друга никуда не деться… Но я, может, пью оттого, что ты не со мной.
— Как же ты тут же сбега́ла к очередному охламону, как только я находил квартиру, чтобы нам жить?
Она молчала; а что взять с женщины, когда она молчит? И они это знают.
Да и тот разговор — вот этот, что только что мной изложен: «слова словами» — а ведь и это кончилось тем, что она пошла кому-то звонить.
А что касается этой ночи, то так, повторяю, было шесть, семь, а может, и более раз; никакая литература того не выдержит.
Никакая композиция не освоит.
И ведь надо учитывать, что… ведь не равнодушен же я к ней был.
Не был я тут «просто папашей».
Только однажды я зрел эту публику в более-менее коллективном варианте.
Разбудив Ирину в Серебряном бору, где она заснула среди сосен у пляжа, так и не раздевшись и не искупавшись, а лишь выпив из пластмассовой розово-грязной по цвету — бывает эдакий цвет пластмассы — фляжки своего друга с поллитра коньяка без закуси, оттащив ее от разворачивающейся и едущей задом машины, которую она пыталась пнуть ногой в заднюю же фару, «чтоб она тут не пыхтела», оставив ее на минуту у тополя, за который она держалась, и пойдя обратным путем искать ее сумку «с паспортом, с удостоверением, с путевкой для сестры Светы и со всеми деньгами, хотя их мало», и найдя эту сумку, и принеся к тополю, и выслушав ее замечания о том, что она никуда не пойдет и будет здесь стоять, и отведя ее попытку влезть в фонтан и «дать по башке» амуру, сидящему там над струями, и матерясь на нее как извозчик, на что она лишь несколько раз порывалась, как за ней водилось, «уйти к черту» от меня, «на что» я кое-как удерживал ее, и будучи зол как сапожник, у которого треснули все нити в сапоге, который он шил три дня, и кое-как усадив ее на лавку среди деревьев, — я наконец перевел дух; она снова слегка заснула, неграциозно, скривив голову, привалившись к спинке, неизящно задрав платье — ну да черт с ней — а потом, минут через десять, вдруг — как это бывало с ней — проснулась, тихо одернулась, поправилась на лавке, очнулась — посмотрела более-менее осмысленным взглядом — и вдруг сказала:
— Пошли к нашим, они тут недалеко.
— К каким это вашим, черт тебя подери?
— Перестань о черте.
— Да…
— Ну, перестань, а то совсем обижусь. Тут недалеко несколько моих старых знакомых сидят в ресторане, я знаю.
— У меня от слова «ресторан» уже сыпь по всему телу. Опять надерешься! Ну, черт с тобой; пусть с тобой твои знакомые и разбираются.
— Я не так уж и надираюсь, это все кажется; но пошли.
— Ну, пошли.
Все эти гнусные типы действительно сидели за одним столиком, придвинув пару стульев; место было укромное — какой-то из кабаков в Серебряном бору; кругом темь, деревья, поэзия, а тут — желтый свет и сальный запах; крутятся комары в свете.
Гнусные — иначе не скажешь; это не были воры, рецидивисты, прямые преступники, явные уголовники, дегенераты — ничего этого не было; но это были… гнусные типы.
Один отчужденно вежливо представился как врач, и, наверно, это и был врач: бывает среди врачей, особенно занимающихся всей этой полулегальной деятельностью, этот лощеный тип со спокойно-вороватым взором; другой был сладостно чернявый — вроде того, на Кубе; двое сидели с тем расслабленно-педерастическим, вяло-астеническим видом, который мне так не нравится, скажем так, у некоторых из представителей поколений, следующих за нами; был, конечно, какой-то дерганый тип и еще кто-то.
О чем они говорили? Да ни о чем; эта публика умеет ни о чем. Я вставлял плоские фразы, чтоб не молчать; прочие обменивались дурацкими «репликами». Единственная общая тема была — выпить еще или не выпить. Я уж знал, знал, что будет некий укол или некая, как говорится, мелкая гадость в мой адрес, но шел на это. Наконец принесли еще две, что ли, поллитры, шампанское и еще что-то — ну, ты знаешь: как всегда берут эти.
Ирина стала повествовать о своих передрягах ныне — когда она включалась, это была любимая тема ее разговора: что да как было; все слушали с добродушным интересом, спокойно поглядывали на меня, когда возникала моя роль спасителя, обменивались словечками «Чиркни», «Дай-ка» (закурить), «Передай» (шампанское или что); затем врач вдруг начал рассказывать, как он в прошлом году чуть не утонул где-то; ну, еще то и се.
Потом они хором поднялись, подошли к официанту в глубь — в кусты, помахали нам — и ушли.
Официант приблизился.
Оказывается, они расплатились там за что-то, но сильно недоплатили; официант хмуро и скользко, скрыто-угрожающе, как умеют официанты, требовал денег.
Я посмотрел; у меня не хватало рублей семи, что ли.
— Сейчас, — сказал я.
Официант отошел, не выпуская меня из виду.
Чувство омерзения, гадливости к самому себе вставало у меня в душе.
— Не хватает, — спокойно сказал я Ирине.
— Сколько? — помолчав, собранно спросила она, подняв плечи и сжав сумку «в коленях».
— Семь-восемь.
— У меня рубля два. Но ты погоди, я сейчас вернусь. Может, Димка здесь; он обычно в буфете.
Она вернулась минут через десять, во время которых я проклял бога и черта.
— Димка здесь, он сейчас сбегает за десяткой, он… тут рядом… только… ты не сердись…
— Что такое?
— Ты не сердись, но эти ребята за услугу попросят еще десятку. Лишнюю. Чтоб мы им были должны.
— Я им отдам сегодня же, — сказал я сухо.
— Ну, зачем сегодня же.
— Сегодня.
Ка́к мы сидели еще полчаса — бог весть; явился Димка — «шуму» так и не было — на остаток мы с Ириной доехали до метро, дома я взял еще денег, потом мы поехали к дому Димки, я отдал и «долг» и проценты (он, разумеется, ждал и вышел к нам тут же), потом я молча отвез молчащую Ирину на ее Хорошевку, а уж потом и прочно вернулся домой-то.
Стоил мне этот вечеришко.
И финансово, и… морально.
Из письма подруге ЛюсеЗдесь много разного смешного. Сашка сочинил стихотворение, а я его ободрила. Он долго мне доказывал, что социология, психиатрия и прочее, с чем я раньше имела дело по своим секретарско-лаборантским службам, ничто перед поэзией, перед индивидуальностью. Я поддакивала: пусть себе. Он растрогался, «вообразил» во мне «стремления». Говорил тоже о Манон Леско и об ином таком, о чем со мной говорили неоднократно. О Лауре из Пушкина. Я не разочаровываю — пусть считает, тем более спьяну. Эх, им бы… Глупые они. Прочие персонажи, которые тебя интересуют, или в отъезде, или тут, но на расстоянии. Я тебе…
Лазурный день клонился к своему вечеру; спутники наши, кто где, бродили по этим «благословенным богом окрестностям», как сказал когда-то экскурсовод; время от времени вблизи нас показывалась Людмила — да, что в джинсах — и исчезала медленно; чего-то ей было надо, но было не до нее; тяжелое солнце переместилось правее — уж палевые, лучи касались лица не жгуче, а как бы ласково; это было важно, ибо солнце, «сей миг» (как говорит Алексей), попало как раз в промежуток между кустами и той вон скалой — и лучи светили в нас ровно и плотно, хотя и более сбоку; Алексей «опущенно» медлил в своей паузе — было видно, что новая «исповедь» начала ему и надоедать и что, собственно, главное он сказал: что́ уж тут… далее; «смысл ясен» — «суть ясна».
Я нарочно не торопил события; может, тут что-то станет и еще яснее.
Хотя и он и я — мы оба, кажется, понимали: чему же тут быть яснее?
Все мы жаждем ясности — жаждем ясности друг от друга; а жизнь — жизнь равнодушно следует далее — и даже если она и подыгрывает под наше желание ясности, то все это — то все это лишь утешение и самоутешение для слабого сердца, искусственная «логическая цепь» для рассудка.
В данном случае жизнь явственно собиралась подыграть нам через поведение этой Людмилы в джинсах; наметанным глазом я давно уже заметил ее «выпады» — да и Алексей косил на нее; его-то глаз был тоже наметан — «одно поколение!» — да и были у него причины ожидать от нее чего-то. «Общее учреждение»…
