Это был самый обычный день конца декабря, когда с особой силой кажется, что новый год никогда не наступит, что ничего не разрешится, и безысходно будет длиться ужасно протяженная жизнь.
Толпа торговцев возле метро «Баррикадная». На третьем курсе я торговал здесь детективами и любовными романами от ООО «Пауза».
Пепел и зола в виде снега сыпались на мою голову. Все падала, зависала надо мной эта сталинская высотка… Сразу поведу Серафимыча в магазин, куплю ботинки на высокой платформе, короткую куртку, чтоб он сам себе казался выше… нет, Гарник, извини, не могу дать денег на развитие бизнеса, мне самому надо развивать свой бренд, в целях встраивания в литературный процесс… или как жлоб куплю джип и задавлю пешехода… Серафимыча точно одену!
Люди шли после работы и не знали, куда я иду. Как всегда долго стоял на этом переходе через Садовое кольцо. Примерно здесь заканчивался тот отрезок пути, который так нравился мне и на котором я когда-то надеялся встретить свою самую любимую девушку. На той стороне старик-дом, под которым я умирал зимой. Остановился отдышаться на Поварской. Если пройти дальше, то будет памятная доска Бунину, с его такими памятными мне словами. Я закурил, швейцар злобно посмотрел на меня. Стоя здесь, я мешал ему расслабиться. Может, не пустить. Смешно, бля. Серые и зачуханные старинные дома, убогие деревья в чугунных воротниках. И я вдруг замер с тем странным и пугающим чувством неузнавания себя и всего вокруг, словно бы растворялся. Показал швейцару липовое удостоверение корреспондента «КАПИТАЛА» и бесплотно перешагнул эту грань, за которой мне предстояло претвориться.
Прошел через маленький затемненный зал ресторана. Официанты посмотрели на меня. Поднялся по деревянной лестнице наверх. В дальней маленькой комнате столики с шампанским и много людей. И все были в серых одеждах и с этими сумками через плечо. Деловые люди в бейсболках пронесли камеру с треногой. Никого не узнавая и никем не узнанный, я взял шампанское, сел в уголке и закурил. Да-а, бля, да-а. Молодая женщина с родинкой на верхней губе сидела за столиком напротив.
— Вы журналист?
— Нет, я так.
— Вы автор? А я секретарь проекта. Волнуетесь?
Я, кстати говоря, совершенно не волновался почему-то.
— Вы получите, — сказала она. — Я вам говорю.
Я пожал плечами.
Она попросила огоньку прикурить. Я взял еще шампанское, потом еще и наступило это опьянение, когда ты весь будто бы фольгой обтянут. Из боковой комнаты, куда уходили официанты с подносами, один за другим вышли члены жюри. Засверкали вспышки фотоаппаратов, вытянулись из глубины каминной комнаты микрофоны. Я вдруг понял, что это я получу первую премию. Единственное, что меня нервировало, что может произойти какая-то нелепость, которая всегда мешала мне в последний момент. Волнения не было, а насмешливое чувство, что нужно ждать и быть взволнованным. Назвали человека, и вздрогнули во мне мышцы, просто очень похоже на мою фамилию, там засверкали вспышки. Голос в микрофоне. Громкий общий смех. Секретарша, пряча от меня глаза, вытянула туда шею. Потом назвали еще имя — женское. Видимо, нелепость все-таки имела место быть, как сказал бы Серафимыч и, по своему обыкновению, закусил бы губу. Я и не надеялся, конечно. Глупо, что в голове все еще вертится эта моя речь, потерявшая всякий смысл. Глупо, что я уже рассчитал, как потратить деньги, все до копейки. Остались только мы с Викушей Саврасовым. Вышла Ева Гумбольдт и вдруг посмотрела на меня, еще не зная меня… и я понял, что сейчас она назовет меня. Я уже видел, как в будущем зашевелятся ее губы, я мог бы уже выйти и просто встать перед ней. Мышцы вздрогнули, обозначая мое тело. Руки вспухли и вспотели в карманах, отер их о брюки. Особенно волнуясь и выделяя слова, будто желая придать им еще какой-то смысл и торжественность, она сказала…
— Виктор — прошевелили ее губы. — Саврасов.
Аплодисменты и вспышки. Спокойный, с мягкой и скромной улыбкой прошел мимо меня этот паренек, и мне вдруг показалось, что это я — Виктор Саврасов, я в его теле, а другой человек где-то там, он не имеет ко мне отношения. Я почувствовал, как вспотели мои ладони в его карманах.
Что-то сказала секретарша, и эти гигантские рельсы перевелись во мне на старый лад, и я услышал, что она просит зажигалку. С особенной уважительностью и насмешливым спокойствием я дал ей огоньку. Рука вздрагивала. Я снова ощущал старое тело и свою изношенную ситуацию.
— ………… — сказала она и пропала в клубах дыма.
Не мог попасть зажигалкой в карман. Так стыдно, что она видела меня здесь и знала, что я тоже на что-то рассчитываю. Только сейчас, не получив абсолютно ничего, я понял, как я устал и как страшно надеялся на первую премию, да хоть на какую премию, хоть самую последнюю. Вот теперь Степной барон не волновался, потому что все кончено. Жалко Серафимыча. Я знал, что я сейчас выйду и побегу изо всех сил, как я всегда бежал. Натянутый, прилизанный официант равнодушно и ровно разливал по бокалам желтую прозрачную жидкость, уже не принадлежащую мне. Подташнивало. Страшно захотелось закурить. Будто закурю, и время вернется назад, и все будет по-другому. Я сидел, окруженный толпой, и вздрагивал. Все тянули головы к свету, заглядывали через плечо. Недосягаемое и вновь неприступное лицо Евы Гумбольдт мелькало в световых щелях. Викуша Саврасов стоял возле нее, щурился и по-деревенски прикладывал ладонь козырьком ко лбу.
— Стой, куда ты? — с каким-то блядским светом в глазах сказала секретарша. — Не уходи, поешь — халява.
— …поощрительная премия за поиск новых путей в драматургии, — проговорила Гумбольдт. — И… и, — подняла она палец, прерывая какой-то шум и смешки. Но все это только усилилось.
— И теперь уж ПЕРВАЯ, и первее быть не может, премия присуждается «Крику слона». Я рада, рада была бы приделать этому слону золотые крылышки. Но, как говорится, ребята, чем богаты…
Почувствовал себя пробирающимся в толпе, все оглядывались, постепенно узнавая меня, вышел и зажмурился в ярком свете… видел только нижние половинки людей и тех, кто сидел на корточках. Большой букет и диплом. И все это вываливалось, когда кто-то всовывал в руки микрофон. На какое-то время все узнали меня, взволновались и обрадовались. Волнуясь, я слышал со стороны свои заготовленные слова. Гумбольдт громко засмеялась, как бы поощряя всех тоже засмеяться моим удачным словам. Я и сам не заметил, как заговорил на пошлом и подобострастно-ироничном языке всех награжденных. И бессилен был что-либо изменить. Фотографы перебивали и просили виднее держать диплом. Было тесно, мы толкались букетами.
Я бы радовался, будь здесь Серафимыч, я бы радовался его радостью, представляю, как бы он ликовал. Я изображал бы для него свое счастье и ликовал вместе с ним. Мы с ним вылакали бы здесь все шампанское. Представляя нашу встречу, я уже заранее смущался. Тяжело будет снова его искать и просить за все прощения, в третий раз. У Евы Гумбольдт брали интервью, но когда я проходил мимо, она успела сжать мое плечо своей красивой большой рукой и глянула в лицо. Потом у меня брали интервью англичане. «Где можно прочесть Вашу пьесу?» Потом девушка из агентства Франс-Пресс, потом меня усаживали в кресло эти ребята в бейсболках и решали меж собой: закурить мне перед камерой или нет? «Пришлите пьесу на е-мэйл». И всем я говорил позорную чушь, что я сам не знаю, как написалась эта пьеса, как будто сам бог помогал мне. Потом подошел русский парень и с акцентом сказал, что он представитель Берлинского театрального агентства «Хеншел Шаушпиль», они уже перевели «Крик слона», у них был тот самый экземпляр, который им летом передала Людмила Радушевская. Она передавала его вот так, двумя руками — он протянул руки и крепко сжал воздух. Он вдруг хлопнул по карману, потом прижал ладонь к уху и заговорил на немецком. И когда я на время остался один, ко мне подошел тот смешно прилизанный и натянутый официант, крепко пожал руку и поздравил. Он видел во мне своего брата и так растрогал меня. Но он все не уходил. И я только потом понял, что он говорит, что меня кто-то ждет, там, на улице. Твою мать, Серафимыч, ну конечно, слава богу! О, как я его сейчас заборю! Я не дам ему опомниться! Мир стал легок и бухал в ритме моего сердца, изменились люди, их не было, а словно бы какие-то выемки людей. Веселый танцующий снег, прекрасные старинные дома, полные тайного содержания; милые заснеженные деревца; предупредительный и подыгрывающий мне швейцар… Но Серафимыча не было. Я спохватился, что почему-то хочу узнать его во всех молодых парнях, но стояла только темненькая и невзрачная девушка. И вдруг узнал его портфель в ее руках.
— Здравствуйте… Анвар? — проверяя, спросила она. — Поздравляю! Я знала, что здесь вас найду. Я Женя-секретарша из «КАПИТАЛА».
— Да, я понял, мне Суходолов говорил, спасибо Вам за наши удостоверения.
