— Одно другому не мешает,— возразил Карцев, но вяло. Спорить ему явно не хотелось.
— Какие вы все ску-у-ушные!..— протянула Рита капризным, обиженным голоском, окинув мельком Феликса и Айгуль и как бы соединив, связав их этим быстрым взглядом.— Я уже все ноги отсидела — как деревянные! Я размяться хочу!..— Она вскочила, огладила примятую юбку на бедрах и маленьких крепких ягодицах и потянула за собой Сергея.
Гипнотизер, дремавший до того на своем камне, поднял голову и проводил их обоих пасмурным взглядом.
Феликс почувствовал к нему жалость. Он увидел перед собой длинную, пеналом, комнату в коммунальной квартире за громоздким шифоньером — резиновую грелку на гвоздике, две-три поблекших афиши, прибитые к стене, и на спинке венского стула — бурый, в несводимых пятнах халат, купленный может быть, в тридцатые годы,— в нем по утрам Гронский готовит на кухне яичницу, варит кофе...
Кроме жалости, он почувствовал к старику благодарность,— за все, что связано было с ним сегодня. Надо не забыть о его просьбе, напомнил себе он. И подумал, что завтра, наверное, они все распростятся.
— Между прочим, у самого входа в пещеру,— обратился к Беку Карцев,— на стене высечена забавная фигурка... Возможно, это какой-то древний петроглиф, в этом деле я пас... Но хорошо бы его скопировать и прихватить с собой. Правда, там темновато...
— Я посвечу,— предложила Вера, и они с Беком ушли, прихватив фонарик.
— Я тоже его помню, этот рисунок,— сказала Айгуль.— Хотите посмотреть?— Она повернулась к Феликсу и встала, не дожидаясь ответа.
Они вышли из грота, но свернули не влево, где на расстоянии пяти-шести шагов был вход в пещеру, а вправо, где продолжением террасы была узенькая дорожка, пролегавшая по уступу. Айгуль шла по ней быстрыми, легкими шагами, как по канату, балансируя одной рукой над пропастью и другой скользя вдоль отвесной скалы. Она не оборачивалась, уверенная, что он идет за ней.
Дорожка привела их к небольшой выемке в стене, с плоским камнем посреди ровной площадки. Айгуль села, он опустился рядом.
Он чувствовал плечом ее плечо. Он взял ее руку в свою. Она была ледышка ледышкой. И послушно лежала в его ладони, казалось, готовая растаять... Или выпорхнуть, как вспугнутая птица. Он разжал пальцы, придерживая ее совсем слабо. Она не улетала.
Там, где они сидели, луны не было видно, ее закрывала скала. Зато звезды — редкие, разбросанные по небу — проступили резче. Одна из них, не очень яркая, но заметная, в отдалении от остальных, мерцала над горизонтом.
— Вы помните,— сказал он,— фольварк, ночь, старый полковник на веранде? И панна Рахеля, в белом платье, в глубине двора, среди клумб, указывает Зигмунту звездочку — может, эту?.. И уже здесь, по ночам, стоя на первом посту — помните, в крепости был такой пост, у флагштока,— он тоже отыскивает эту звезду, взгляды их скрещиваются — Зигмунта, панны Рахели...
— Спасибо,— он бережно пожал ее пальцы.— Это так в духе времени... Вы подарили мне целую главу.
— Я вам ничего не дарила,— сказала Айгуль.
— И может быть — лучшую... Бардзо дзенкуем, панна Рахеля...— Он снова сжал ее пальцы.— Все условно,— сказал он,— Панна Рахеля, панна Айгуль... Все сходится, пересекается — на большой глубине...— Он вспомнил Самсонова.— Или высоте...
— Я ее ненавижу,— сказала она. Кончики ее пальцев напряглись и обмякли, остались в его руке.
— За что?..— сказал он.— Ведь она была не из счастливых. Цветы в ту ночь пахли одуряюще, особенно лилии...— Он вспомнил их кисловатый, пьянящий, католический запах.— Но лошади уже ржали, перебирали копытами — там, у ворот...
— Все равно,— сказала она.— Я их всех ненавижу.
— За что?
— Вы всегда с ними...
Она сделала движение, чтобы вырвать руку. Он едва ее удержал.
— Всегда есть надежда,— сказал он.— Кони ржут, но всегда есть надежда... И когда Зигмунта зашвырнули сюда, в крепость, и без всякого срока,— в край, у которого, разумеется, своя жизнь, своя история, но для него-то, в самом начале, совершенно чужой, мертвый... И тут его не могла оставить надежда! Мне раньше как-то и в голову это не приходило, а она ведь была, была!.. Потому что берут его весной сорок восьмого, и осенью он уже здесь, а в это время, то есть в сентябре — восстание во Франкфурте-на-Майне, в октябре — в Вене, Франция в ноябре принимает республиканскую конституцию, поднимается Рим, революция побеждает в Венгрии. А Кабэ в Америке, а Петрашевский в Петербурге? Умер Белинский, но его письмо Гоголю по рукам гуляет... Ведь это все тоже кое-что значит. А Зигмунту — двадцать лет, и «весна народов» — это его весна!..
Она слушала сухо, отчужденно. Он не знал, слышит она его или нет. Но Феликс и в самом деле не понимал, отчего раньше ему все это не приходило в голову, не связывалось в единый узел: Венгрия, Рим, Париж — и этот горючий берег, сожженный солнцем, с крепостью на белой скале...
Все связано, подумал он, все связано... Bce...
И обнял Айгуль.
Он обнял ее осторожно, как нечто хрупкое, ломкое, и тут же понял, что нарушил, сломал принятые им самим правила игры.
Тело ее, такое всегда легкое, пружинистое, вдруг подалось, обмякло. Тяжело охнув, она приникла к нему.
Нет, приказал он себе, нет! — как приказывают готовой рвануться собаке. Нет!.. И вспомнил капельку крови, проступившую у нее на губе.
Щеки ее были мокрыми, солеными.
— Я вас ненавижу,— сказала она.— И вас, и всех...
— Неправда,— он погладил ее по голове, по волосам, пахнущим степью, полынью, гарью костра.— Вы не можете ненавидеть.
— Еще как!..— вырвалось у нее по-детски. И она заплакала — горько, безутешно.
Вот так история, подумал он.
Было странно, что совсем недавно эта девочка с отрешенным, суровым лицом читала им первую суру Корана...
Она перестала плакать так же внезапно, как и начала.
— Может быть, вы и правы,— сказала она, всхлипнув напоследок и отстраняясь.— Вы уедете, но вы и там...— она отерла скомканным платочком глаза,— и там тоже будете не с ней, а с ними... С ними, а не с ней... Я знаю.
Он не стал ее разубеждать.
— Вы такой,— сказала она.
В ее голосе смешались уверенность и упрек. Хотя упрека, пожалуй, в нем было больше, чем уверенности. Он это заметил, и она, возможно, почувствовала это.
— Я знаю,— еще раз повторила она, с нажимом.
— Вот видите,— сказал он, рассмеявшись через силу,— значит, и ей не позавидуешь...
И внезапно почувствовал, что она, эта мудрая девочка, в чем-то права. Он подумал о Наташе. И машинке с чистым листом на валике. И снова о Наташе, о ее письме, которое, возможно, дожидается его на почте, в ящичке «до востребования». Подумал о Зигмунте, о Рахели, об Айгуль, о себе самом. О Статистике... И опять — о том, как все в мире слито, сплетено...
Блеклая звездочка таяла, растворялась в светлеющем небе.
— Как странно,— сказал он,— Вы знаете, где я, где Зигмунт, где вы, где панна Рахеля?.. Вы умеете различить?..
— Ну нет,— вздохнула она, очевидно, не поняв, что он имеет в виду,— вы не Зигмунт...
— Я не в том смысле,— сказал он с невольной досадой.
— Я тоже...
— Вот видите...— Он усмехнулся.— Вы тоже всегда были не со мной — с ним.
Она не ответила.
Он взял ее руку, поднес к лицу и прижался губами к узкому запястью, косточке, выпирающей бугорком.
Рука у нее была безвольная, чужая.
А ведь это правда, подумал он запоздало, она всегда была с ним...
Он выпустил ее руку. Ему стало тоскливо, холодно — до дрожи, как в тот раз, когда они сидели в садике перед музеем и говорили о Темирове...
На мгновение перед ним промелькнул извилистый ручеек на дне каньона.
Скоро рассвет, подумал он и поежился. Стрелок на циферблате не было видно. Рассвет и дорога...
— А теперь,— Феликс старался, чтобы голос его звучал весело, и легонько толкнул плечом ее — казалось, закоченевшее — плечо,— а теперь прочитайте еще раз первую суру. То место, где о дороге прямой...
— Вам понравилось?— Голос ее оттаял.
— Не то слово...
... И снова он видел — жемчужные бусины нижутся на длинную, бесконечную нить...
— Это только кажется,— сказал он, когда Айгуль смолкла,— кажется, что у каждого свой путь. Дорога для всех одна...
— А теперь поцелуйте меня,— сказала она, не дослушав.— Нас зовут.
Феликс и сам уже слышал — их звали, попеременно, Карцев и Спиридонов.
— Кони ржут,— рассмеялся он. И поцеловал ее в закрытые глаза — торопливо, легко, весело, должно быть, не так, как ей хотелось.
На западе лежала еще плотная синева, а восток был уже прозрачным, желтым с прозеленью, цвета недозрелого лимона. «Рафик» во весь опор мчался по степи. Негритяночка танцевала под ветровым стеклом.
Не спали в машине только двое — Феликс и Кенжек. Остальные, изнуренные путешествием и бессонной ночью, заснули сразу же, как только автобус тронулся в обратный путь, и спали крепко, не поддаваясь тряске и толчкам.
