— Представляете ли вы, какой вред нанес этот человек родному городу своими требованиями политического равенства, которые только напрасно возбудили все население? Эти угли еще опасно тлеют, несмотря на все мои попытки залить их поскорее водой.
Эти горящие угли на самом деле не поддавались тушению. Вольтер не был честен до конца, описывая, как он гасит их водой. Чтобы высмеять безумства Руссо, его требования всеобщего равенства, он еще сильнее раздувал огонь. В городе существовала одна довольно многочисленная прослойка населения, о которой Руссо забыл. Она называлась «туземной» и состояла из первого и второго поколения новых поселенцев в городе, лишенных вообще всяких прав. Их даже не считали за граждан. Вольтер написал для них пламенный манифест и тем самым вовлек их в междоусобицу. Почему бы и нет? Ведь они тоже люди. А если политика становиться делом каждого, то чем больше людей, тем веселее.
Тогда и прогремел взрыв 1770 года, когда люди схватились за шпаги и пистолеты и кровь потекла рекой по улицам Женевы. На такое, конечно, Вольтер не рассчитывал. Не это вынашивал долгие годы. Но если люди следуют за безумцами, значит, и сами они сошли с ума. Разве не известно из истории, что, стоит обоюдной вражде укорениться в городе, кровопролитие неизбежно? Отсюда и беженцы. Разве столетие, даже больше, назад Амстердам и другие города не строили дома для гугенотов[238] во время продолжительных религиозных войн[239] во Франции? Разве гугеноты, эти самые лучшие граждане Франции, не отправились обогащать Англию, Голландию и другие страны своими несравненными талантами? Разве не могло произойти что-либо подобное здесь, в Женеве, даже если ссора возникла не из-за религии, а из-за политики?
Результат оказался тот же. Очень скоро в коттеджах, построенных в имениях Вольтера, было тесно от женевских ювелиров, женевских производителей шелка, бархата, прядильщиков, ткачей. В Ферней прибыло столько беженцев, что очень скоро во всех домиках Вольтера не оказалось свободного места. Так что в конце концов он скрепя сердце был вынужден предоставить этим несчастным свой театр.
И хотя Вольтеру удалось убедить Фридриха Великого взять к себе в Потсдам восемнадцать женевских семей часовых дел мастеров (где они основали немецкую индустрию по производству часов), в поместье у поэта раскинулся целый город с населением тысяча двести человек.
Теперь эти прекрасные мастера из Женевы Руссо работали на Вольтера. Сотни мастеров. Он был их хозяином, их банкиром, их поставщиком сырья, золота, серебра и драгоценных камней, а также дилером, умевшим найти сбыт для их продукции. Он отсылал образцы своей «королевской мануфактуры» всем коронованным особам в Европе. Он получал заказы от императрицы Екатерины и от пэров Франции, от герцогов и баронов Германии.
И чего же добился Руссо своим революционным пылом? Своими безумными требованиями политического, социального и экономического равенства (когда любой мог убедиться, что мир приобретал свое очарование только именно благодаря неравенству среди людей, благодаря бесконечному разнообразию и различиям)? Так чего же добился Руссо своим революционным пылом?
Только обогащения Вольтера! Более того. Женевцы так и не смогли уладить все свои раздоры, семена которых бросил в почву Руссо. Наконец все партии, устав от взаимной вражды, решили пригласить к себе арбитров, чтобы те решили за них. Они попросили Францию, Цюрих и Берн прислать к ним делегатов, чтобы те сформировали комиссию по изучению политических проблем в городе и приняли такое решение, которое устраивало бы все стороны.
Как только делегаты приехали в город, Вольтер пригласил их к себе на обед. Для французского посланника месье де Ботвиля Вольтер подготовил особый разговор.
— Известно ли вам, месье де Ботвиль, что когда-то, тридцать лет тому назад, Францию тоже попросили вмешаться в женевские дела, правда совсем по другому поводу? Знаете ли вы, каким было первое требование нашей делегации?
Месье де Ботвиль, конечно, не знал так хорошо историю, как Вольтер. Он попросил поэта рассказать ему поподробнее об этом.
— Наш делегат, — сказал Вольтер, — объяснил совету, что он не может жить столько безотрадных месяцев в городе, где он лишен единственного развлечения, которое может себе позволить каждый француз и которое считается незаменимым в обществе, то есть театра. Можете ли вы себе представить, месье де Ботвиль, что ответил на его требование совет города, в котором театр был запрещен? Он распорядился как можно скорее построить театр специально для иностранцев, чтобы они могли наслаждаться пьесами Расина[240] и Мольера до тех пор, покуда этот делегат оставался в Женеве. Так вот, не считаете ли вы, что имеете право на такое же отношение к себе, как и ваш предшественник, тем более что вам придется провести здесь гораздо больше времени, чем ему?
Месье де Ботвиль заявил, что он не потерпит никакого ущемления собственных прав по сравнению со своим предшественником. Женева не посмела высказать никаких возражений. Действительно, власти с такой поспешностью возвели театр, что штукатурка на стенах еще не просохла, когда там уже начали ставить первые пьесы (в исполнении труппы из Савойи). В этом здании было так холодно, что многие неплохо заработали на установке специальных обогревателей для ног.
Вполне естественно, первой постановкой в театре стала пьеса Вольтера «Заира»!
А сам Вольтер, сидя в ложе, ликовал: «Этот ненормальный Жан-Жак! Только представьте себе, ведь с его талантом он мог сидеть здесь, вместе с нами, если бы он действовал с нами, а не против нас!»
В этом состояло еще одно различие между Вольтером и Руссо. Руссо никогда не умел воспользоваться представившейся ему возможностью, а Вольтер никогда не упускал ни одной!
Глава 35
ОН САМ ПОХОЖ НА ВОРОБЫШКА
Как эти философы во главе с Вольтером кинулись за ним! Боже, как же он устал! Как у него ныли даже кости. Из-за этой драки, которая наверняка закончится его смертью.
Преследователи, пользуясь своей многочисленностью, без труда переходили от погони к новым заговорам, одни сменяли других, но для их жертвы не было ни минуты покоя. Никогда. «Покуда жив Вольтер», — поговаривал Руссо.
Вольтер только смеялся, качая головой, когда ему сообщали о таких замечаниях.
— Это я преследую этого дурачка? Разве нужно другое доказательство, что этот человек помешался?
Такие слова заставляли Руссо трястись от негодования. Но какая безнадежная ситуация! Ведь их заговор настолько дьявольски разработан, что одного лишь предположения о его существовании достаточно, чтобы навлечь на себя обвинения в безумстве. Насколько все выглядит естественно — заставить самых знаменитых людей написать ему, Жан-Жаку, и призвать его умерить свой пыл. Как, например, этого Жоржа Бюффона[241], который своим орлиным глазом видел любую движущуюся тварь на поверхности земли, внутри ее и даже в морской пучине. Его тоже заставили написать письмо Жан-Жаку. «Будьте осторожны. Пожалуйста. Не следует зря провоцировать Вольтера».
— Это я? Я не должен провоцировать Вольтера? — поражался такому совету Руссо. Он писал своему богатому другу дю Пейру:
«Можете ли Вы себе представить такую картину, когда Вас забивает насмерть дубиной в разгар дня, прямо на широкой улице бандит, а люди, стоящие вокруг, вместо того чтобы помочь несчастному, раздают Вам щедрые советы, как не стоит провоцировать убийцу?
Что мне делать в таком случае? Обратиться к милосердию этого тигра, жаждущего моей крови? Что же, почему бы и нет? Его гений этого вполне заслуживает.
Но вопрос заключается в следующем: остановит ли это его хотя бы на мгновение? Вполне очевидно, что нет.
Нет, мой дорогой Пейру, жизнь всегда учила меня страдать. Теперь мне осталось научиться, как нужно умереть. Когда человек усвоит этот последний урок, который преподносит нам жизнь, то он после этого никогда не будет трусом».
Ну а что до обвинений в его безумстве, то он должен научиться принимать это, потому что этого не избежать.
«Ибо кто когда-нибудь поверит, что великолепный Вольтер, величайший писатель всех времен, — убийца? Кто когда-нибудь поверит, что добряк Дэвид Хьюм — тоже убийца? Кто может себе представить, что замечательный философ Гольбах, что робкий и добродушный д'Аламбер, приятный и трудолюбивый Дидро, умная и щедрая мадам д'Эпинэ, — все эти милые люди пытаются в перчатках, чтобы не замараться, устроить кровавую расправу над невинным человеком?»
Весь мир, конечно, охотнее воспринял бы мысль о безумии Руссо. Авторитет этих философов настолько велик, что Руссо позже напишет в своих «Диалогах» (они будут опубликованы после его смерти): «Видите ли, если вдруг д'Аламберу и Дидро взбредет мысль, что у Жан-Жака две головы, то все в мире, на самом деле буквально все, встретив наутро Жан-Жака на улице, немедленно подтвердят, что у него две головы. Какие могут быть в этом сомнения? Удивительно, как только они раньше этого не замечали?»
