Те, кто будет усматривать в «Остромове», посвященном второй половине 20-х годов ХХ века, параллели с нынешними нулевыми, будут правы, хотя это, конечно, не вся правда. Начало 20-х с той же и даже большей энергией, что и наши 90-е, выталкивало на поверхность бурлящей человеческой массы трикстеров, жуликов и самозванцев; в сущности, самозванство — так же как и в 90-е — было обычным способом человеческого существования, когда социальные роли менялись с такой быстротой, что вжиться в них, приспособиться к ним не было никакой возможности. Оставалось только играть. Остап Ибрагимович (кстати, Остромов был с ним знаком) преуспел просто потому, что играл лучше остальных. К концу 20-х головокружительные возможности социальных перевоплощений начали неудержимо схлопываться — как и у нас, к началу нулевых. Об этом — о превращении «сверхчеловеческого» в не-человеческое, а потом и бес-человеческое — собственно и повествует вся «петербургская» трилогия Быкова, в которой «Остромов» — замковый камень.
Так вот, о мистике.
Несомненный, однако до сих пор «недопроявленный» мистический потенциал 90-х если кем и исследован, то разве что Юзефовичем (да еще Марией Степановой в ее фантастических балладах). Мистический потенциал ранних 20-х воплотился во множестве литературных свидетельств — от пророческого сна булгаковского Алексея Турбина с его посещением построенных загодя райских краснозвездных палат для павших на Перекопе до марширующих по дорогам Первой мировой мертвецов, страшного видения солдата-убийцы в «Сестрах» Алексея Толстого. Или, если вспомнить поэзию, — в визионерской «Песне об отпускном солдате» Николая Тихонова.
В смутное время ткань самого бытия рвется по швам, и трикстер, самозванец, попросту говоря, жулик вполне может оказаться той человеческой машиной, которая аккумулирует некие новые, сверхъестественные возможности, закрытые в эпохи стабильного уклада, и, порой помимо своей воли, пускает их в ход. Именно это и произошло в «Остромове».
Веселый и циничный жулик Остромов в общем-то ни на что не претендует, тем более что рядом с ним (см. рецензию Никиты Елисеева) бок о бок действуют настоящие, неподдельные мистики и странные силы. Но именно он инициирует восторженного и чистосердечного Даню — именно после его смехотворных упражнений в «медитации» Даня наблюдает странное устройство «эонов» и научается левитации. Тем более, как выясняется, именно обман Остромова способен придать страшной машинерии Вселенной видимость человечности: на деле там нет ничего, кроме пустоты и страшных двигающихся шестеренок. Человек (уверяет настоящий, неподдельный и оттого страшный мистик, тоже незримо «пасущий» и опекающий Даню) способен попасть на тонкий план, но только как деталь механизма, смазка для вселенских колес. Не как живое и теплое. И уж во всяком случае, не как личность.
Самозванец, по воле судьбы перестающий быть самозванцем, маска, прирастающая к лицу, — излюбленная тема искусства.
В этом смысле классический фильм «Тень Воина» (точнее, «Воин-тень») Акиры Куросавы (1980) о мелком воришке, который, чтобы избежать повешения, вынужден играть роль местного правителя Такэды и постепенно так вживается в образ, что в конце концов добровольно принимает мученическую гибель, ничем не отличается от не менее классического научно-фантастического романа «Двойная звезда» Роберта Хайнлайна (1956) о невостребованном актере, который берется в отдаленном будущем дублировать «хорошего» политика, ставшего жертвой террористов. Или от недооцененного у нас романа белорусского писателя Владимира Короткевича «Христос приземлился в Городне» (написан в 1966 году, впервые опубликован в 1972 году на белорусском) об апокалиптических ожиданиях обывателей XVII века, заставивших школяра Юрася Братчика и группу бродячих комедиантов не просто разыгрывать сюжет с Христом и двенадцатью апостолами, но соответствовать этим ожиданиям — вплоть до трагического финала. Или от романа Грэма Грина «Комедианты» (1966), в котором авантюрист Браун в конце концов вынужден надеть на себя личину убитого майора Джонса, военного консультанта повстанцев, сражающихся на Гаити против режима Дювалье. Горькая ирония автора здесь заключается в том, что и Джонс — тоже самозванец, фальшивка, но идея, истина как бы лепит сама себя из подручного материала, пускай сам по себе этот материал и не слишком хорош.
Если же человеческий материал и вовсе никуда не годится (как, например, тот же Остромов), идея делегируется его ученикам. Обман становится правдой, но на ином уровне, в иных, чистых руках: не только ведь Даня, опекаемый дополнительно грозными и страшными силами, освоил левитацию и выход на тонкий план, но и простодушная Тамаркина освоила телепатическое общение со своей далекой деревенской родней — именно потому, что была к этому готова («А у нас запросто летал <…> пастух. <…> Однажды корову потерял, так мужики побили его. С тех пор летал. На спор бежать брались — никто не догонял. Как сиганет, так летит. Перескакивал деревья небольшие»).
Авторы, наделяющие идею удивительной способностью формировать характеры и судьбы, возможно, склонны к некоторому идеализму , но открытость, готовность поверить в невозможное сама по себе вполне способна творить странные чудеса.
Коротко напомню содержание опять же классического рассказа Рэймонда Ф. Джоунса «Уровень шума» (1952), в котором спецслужбы собирают ученых, чтобы воссоздать антигравитационный аппарат, изобретенный типичным «сумасшедшим ученым», погибшим при испытаниях. Ученым показывают довольно смутную запись испытаний и последующей катастрофы, предлагают к изучению библиотеку покойного (где есть, в частности, книги по магии и оккультизму) и вообще всячески способствуют напряженной работе. Переоткрыть принцип антигравитации удается — и только тогда выясняется, что никакого ученого-одиночки не было, а запись эксперимента — фальшивка. И вообще, все это — трюк, придуманный психологами ФБР, чтобы «растормозить» воображение ученых, твердо и наверняка знающих, что никакого антигравитационного аппарата быть не может.
Правда, один проницательный человек практически сразу догадался, что это трюк, — и вышел из проекта. Он, разумеется, был прав. Но в результате антигравитацию изобрел не он.
В нашем странном мире, где любая идея порой принимает диковинные материальные воплощения (в эпоху цифровых технологий такое случается сплошь и рядом), отказывать ложным посылам, сознательно или случайно вброшенной дезинформации в способности привести в мир реальные — и ощутимые — результаты по меньшей мере опасно. Остается только надеяться, что этика (каким бы хрупким и смешным ни казалось само это понятие) существует как бы вне каждого отдельного человека — и берет в свои руки управление в самой, казалось бы, безнадежной и бесчеловечной ситуации. Ирония мироздания, превращающая циника в святого путем обмана и клоунской перемены личин, пока внятна только людям искусства. Но если признать возможность чуда — то есть нарушения причинно-следственных связей, вызванного неким благорасположенным к нам началом, почему бы не допустить, что и в жизни, в крайних и необходимых случаях зло просто вынуждено будет обернуться добром, а из запертой комнаты откроется выход — не в соседнюю камеру, а вверх, в недостижимые до сих пор пространства.
