На лестничной площадке рядом с их квартирой жила ничем не примечательная, но миловидная девчушка в возрасте, в котором уже надо начинать что-то делать с собой, особенно со своим телом, не желавшим только учиться, только работать или только ходить в бесчеловечной пустоте. И приснилось однажды жене, что потоптал эту соседку Волк своими мохнатыми волчьими лапами. А несколько дней спустя, утром, когда жена была на работе, девчушка постучала в их дверь, и простодушно попросила Волкова, «нет ли у него какой-нибудь хорошей музыки». И Волк, до пророческого сна жены не обращавший на соседку ни малейшего внимания, вдруг решил проверить истинность сна. И всё случилось, как было предсказано. Жена попалась им на пороге, когда Волк выпускал пташку из клетки обратно, теперь уже в очеловеченную пустоту. Лицо жены отобразило сложный зигзаг чувств, но Волков сказал веско: «Спокойно. Это всего лишь сновидение».
Следующий сон был о том, что некто будет мстить Волку за свою поруганную любовь — и что же… На другую ночь кто-то поджёг их дверь, предварительно обильно полив её бензином. Дверь сгорела так, что пришлось ставить новую, а Волков слегка стал побаиваться ясновидческих способностей жены.
Но вот однажды утром она произнесла только одно слово; «Изольда» (давно уже по примеру Волкова называя так свою гордую сестрицу). И в тот же день Волк полетел к ней, экзистенциальной скандинавке. И когда она открыла дверь, не сказав ни единого слова, облёк в единый мучительный поцелуй её всю: ноги, руки, шею, лицо… И Изольда стала героиней его личного, волчьего эпоса, но героиней, не любящей и тоскующей о нём, а смирившейся под ударами гордого одиночества и непонятной печали. И больше встречи с ней не повторились. Изольда ужаснулась своему падению с мраморного пьедестала, а Волков резко излечился от неразделённой любви к мифу.
А ясновидящая жена вдруг перестала рассказывать Волкову свои сны. Может быть, она перестала их видеть, а может быть, после волковских сеансов совмещения реального с метафизическим что-то произошло с ней самой, потому что на глазах иссякла её неукротимая ревность. И она даже, как будто непритворно, охладела к Волкову. У неё появились свои знакомые и неизвестные Волку свои дела. Как-то само собой они перестали спать сначала в общей постели, а потом вообще, как муж и жена. Волков стал чаще ездить и реже бывать дома. Общались они по большей части записками: «Я там-то и там». — «А я поехал туда-то на столько-то». У Волкова завелась более-менее постоянная подруга. У жены, наверное, тоже кто-то, но по-прежнему они жили не разъезжаясь. В Совдепии ведь жили, не в Америке или России XIX века. Прописка, жилплощадь и прочие изобретения большевизма не очень-то поощряли удаль души и сердца. Да что там удаль! Просто обыкновенную человеческую «мелкобуржуазную» жизнь.
После возвращения из поездки Волков недолго сидел дома без дела. Буквально на следующий день в ленфильмовском кафе, куда он зашёл нехотя, да надо было одного гопника повидать, его подцепил летящий в вихре современности некий кинорежиссёр. Предварительные переговоры с маэстро выяснили, что Волков не против сниматься в эротической трагедии с усложнённой фабулой, но весь его актёрский опыт ограничивается только ролями в семейных сценах да непосредственной ролью рок-певца старого образца.
— Чепуха всё это, — резюмировал маэстро, — мне актёры и не нужны. Ты, главное, внутренне будь честен в том, как ты дышишь, смеёшься, сидишь на унитазе, и всё. Ты когда-нибудь женщину бил?
— Возможно, — сдержанно ответил Волков.
— Молодец, это замечательно, а то приходят сниматься, а сами ни фига ни в чём пальцем не ковыряли. Тебе там по ходу действия нужно одной шалашовке или морду в кровь, или прибить чем-нибудь. Ты как насчёт этого? — И режиссёр с надеждой посмотрел на крепкого и рослого Волкова, который толком не понял вопроса: то ли как он относится к участию в кинематографическом убийстве, то ли нет ли за его многоопытными плечами чего-нибудь посущественней, чем битьё женщин.
Но Волков промолчал, а режиссёр продолжал делиться мыслями вслух:
— Я думаю, что каждый способен на небольшую драчку и маленькое убийство, и только пожизненная дрессировка, страх и благоприобретённая брезгливость при виде крови не позволяют людям распоясываться на каждом шагу. Но у нас, русских, это ещё впереди. А ну-ка, изобрази мне сейчас приступ отчаяния при виде любимой женщины в постели с другим. Только честно.
— А Будённого не надо? — спросил Волков.
— Пожалуй, ты прав будешь, — после двухминутного молчания сказал маэстро. — Без партнёра тебе не потянуть. Надо пробу.
На пробу выехали поближе к матери-земле, в дачный пригород Питера. Сначала полдня снималась общая панорама, чьи-то шевеления в кустах и проплывание нечётко идентифицированных по половому признаку обнажённых тел в зарослях камыша. Потом в ход пошёл Волков. Задача была элементарная. Якобы на опушке леса, под будто бы раскидистой берёзой он должен был просто, без особых ухищрений задушить одну довольно смазливую особу в майке с фирменными виньетками, которые очень выгодно были расперты изнутри двумя похвальной формы вещицами.
— Ну, давай! — кричал режиссёр, сам глядя на него сквозь блещущее на солнце стёклышко кинокамеры. — Только честно.
Волков задумчиво разминал кисти рук и топтался вокруг намеченной жертвы с несколько отсутствующим видом.
— Ну что же ты, давай, давай.
— А за что я её душу? — спросил Волков.
— Какая тебе разница? Души за то, что она баба. Я сюжет ещё не полностью проработал. Души, и всё, только честно.
— Если честно, то мне хотелось бы её душить без этой майки. (В толпе праздношатающихся вокруг съёмочной группы почувствовалось одобрительное оживление.)
— Так в чём же дело, правда, эта сцена должна быть без всякого секса, поэтому снимать майку нельзя, а можно порвать её, как будто в борьбе за горло. А ну, рви!
И пока Волков под жужжание камеры с серьёзным лицом рвал майку сверху вниз, он успел прощупать то, что было под ней, и остался доволен результатом проделанного опыта. Особа в разодранной одежде с весьма фотогеничными грушами, вырвавшимися на, видимо, привычную свободу, выглядела ужасающе жертвенно, но Волков медлил. Потом с каменным лицом взял особу за горло и тут же отпустил.
— Ну, что ещё? — возопил маэстро, опять начавший было стрекотать камерой.
— Если быть совсем честным, — сказал Волков, — то мне хотелось бы снять с неё и юбку.
— Нет, — твёрдо сказал режиссёр, — это ты будешь делать в другой раз, в другой сцене, а сейчас нужна твоя предельная внутренняя самочестность по отношению к ней. Души!..
И Волков, скорчив наиболее, по его представлению, угрожающую рожу, кинулся на уже заскучавшую было шалашовку.
— А где твоя вторая рука, почему у неё на груди, а не на шее? Ещё раз. Ещё… Так. Замечательно. А ну-ка, Сашка, давай теперь ты. Только честно.
Сашка, своротив морду набок ещё более идиотским образом, чем Волков, и помогая рукам матерными выражениями, придушил особу тоже раз пять-шесть, с каждым разом удушая её всё более виртуозно.
— А что, похоже, — сказал маэстро, и съёмки закончились.
— Запомни мои слова, — изрёк маэстро на обратном пути, сидя рядом с Волковым в уютно подпрыгивающем съёмочном автобусике, — не выйдет из тебя убийцы ни в кино, ни в жизни. Честности в тебе для этого мало.
Инна позвонила поздним вечером того дня, который был последним перед полётом на Камчатку. В этот раз Волков решил тряхнуть стариной и выступить не в акустике, а в электрическом варианте. Так оно бодрей будет, да и соскучился он без стремительных сольных проходов, без ревущих квинт на пятой и шестой струнах, по лихим барабанным брэкам и бегемотовому уханью баса. Команда собралась быстро, на Камчатку ведь, не в Великие Луки, репетнули раза три, и готово дело.
Волков сразу узнал её голос.
— Ты знаешь, — сказал он, — не везёт тебе, впрочем, мне тоже. Никак нам не встретиться. Но я вернусь через неделю. Позвони обязательно. Мне самому тебе надо кое-что сказать. Нет, поездку уже не отложить, но разве это так серьёзно? Да? Ну подожди неделю. Это всего семь дней. И, может быть, ты зря так надеешься на меня. Возможно, мы не поймём друг друга. Ты думаешь, нет? Ну ладно, до встречи. — И только успел положить трубку, как раздался вновь звонок.
— Волк, ты?
— А, Игорь, я.
— Слушай, Голодный доигрался со своим пацифизмом.
— А что такое?
— Получил в бубен так, что в больнице лежит. Кажется, ещё и попороли серьёзно.
— Да ты что! А кто, за что?
— Концертишко в каком-то клубешнике был, а вначале что-то вроде дискуссии. И китайцевские фаны его там спросили, как он относится к Китайцеву. А он сказал: никак. После концерта его уже ждали то ли панки, то ли просто какие-то уроды и стали бить его и спрашивать, простит ли он их, как учит в песнях.
