— Я должна была рассказать, — убеждаю я скорее себя, чем его. — Ты должен был узнать.
Он внимательно изучает меня:
— Я дал слово. Я никому ничего не скажу.
И я ему верю. Он может быть кем угодно, наш Стюарт, но уж точно не лжецом.
Он встает. Еще один взгляд, прощальный. Потом забирает кольцо и уходит.
Стюарт ушел, а я слоняюсь из комнаты в комнату, с пересохшим ртом, замерзшая. В прошлый раз, когда Стюарт бросил меня, я молила о прохладе. Вот и получила.
В полночь слышу мамин голос:
— Евгения? Это ты?
Дверь полуоткрыта, мама сидит в белой накрахмаленной рубашке. Волосы распущены по плечам. Как прекрасно она выглядит — свет с задней террасы образует светлый ареол вокруг ее тела. Она улыбается, демонстрируя новые протезы, изготовленные доктором Саймоном после того, как зубы начали разрушаться от избытка желудочного сока. Сейчас ее улыбка еще ослепительнее, чем на парадных детских фотографиях.
— Мама, что тебе подать? Тебе плохо?
— Подойди, Евгения. Я хочу тебе кое-что сказать.
Тихонько подхожу ближе. Папа спит рядом. Мы прекрасно понимаем, что времени осталось совсем мало. Я могла бы сделать ее последние дни счастливыми, притвориться, что скоро свадьба.
— Мне тоже нужно тебе кое-что сказать, — говорю я.
— Вот как? Тогда начинай первая.
— Стюарт сделал мне предложение, — фальшиво улыбаюсь я. И тут же впадаю в панику — она же попросит показать кольцо.
— Я знаю, — отвечает мама.
— Знаешь?
— Разумеется, — кивает она. — Две недели назад он пришел к нам с отцом просить твоей руки.
Две недели назад? Да уж, смешно. Ну конечно, мама должна была первой узнать о таком важном событии. Какое счастье, что она так долго могла радоваться этой новости.
— Я должна тебе кое-что сказать.
Вокруг мамы разливается совершенно неземное фосфоресцентное сияние. Это всего лишь отраженный свет фонарей, но странно, что я не замечала его раньше. Она сжимает мою руку со здоровой улыбкой матери, радующейся помолвке дочери.
Папа, заворочавшись, просыпается и садится в кровати:
— Что такое? Тебе плохо?
— Нет, Карлтон. Мне хорошо. Я тебе уже говорила.
Он сонно кивает и засыпает, даже не успев упасть на подушку.
— Что ты хотела сказать мне, мама?
— Я долго разговаривала с твоим отцом и приняла решение.
— Боже, — выдыхаю я. Представляю, как она разъясняла этот момент Стюарту, когда тот просил моей руки. — Это насчет трастового фонда?
— Нет.
«Тогда, должно быть, относительно свадьбы», — думаю я. До дрожи грустно осознавать, что маме не придется готовить мою свадьбу, — и не только потому, что умрет к тому времени, но и потому, что свадьбы не будет. И пусть это чудовищно и я чувствую себя страшно виноватой, но все же испытываю облегчение при мысли, что мне не придется пройти через это в ее обществе.
— Вижу, вы заметили, что в последние несколько недель дела пошли на поправку, — продолжает она. — Я знаю, доктор Нил говорит, это последний всплеск и прочую ерунду…
Кашель выгибает дугой исхудавшее тело. Протягиваю платок, она, нахмурившись, промокает губы.
— Но, как я сказала, я приняла решение.
Киваю — с тем же сонным выражением, что и отец минуту назад.
— Я решила не умирать.
— О, мама… Господи, умоляю…
— Слишком поздно, — величественно отмахивается она. — Я приняла окончательное решение.
Мама потирает друг о друга худенькие ладошки, словно смывая с них рак. Она сидит, стройная и подтянутая в своей ночной рубашке, нимб светится вокруг ее головы, — и тут до меня доходит. Какая же я дура. Ну конечно, и к собственной смерти мама будет относиться столь же непреклонно, как и к прочим сложностям жизни.
Пятница, 18 января 1964 года. На мне черное платье колоколом. Ногти на руках обкусаны. Каждую деталь сегодняшнего дня я буду помнить, наверное, так же, как некоторые люди помнят, какой сэндвич они ели или какая песня звучала по радио, когда они узнали об убийстве президента Кеннеди.
Вхожу в ставшую такой знакомой кухню, останавливаюсь на привычном месте — по центру. За окном уже темно, и желтый свет лампочки кажется особенно ярким. Смотрю на Минни, она смотрит на меня. Эйбилин замерла между нами в готовности предотвратить ссору.
— «Харпер и Роу», — объявляю я, — хотят опубликовать книгу.
Тишина. Даже муха прекращает жужжать.
— Вы шутите, — отзывается Минни.
— Я разговаривала с миссис Штайн сегодня днем.
Эйбилин издает вопль, какого я никогда прежде от нее не слышала.
— Господи, не верю! — кричит она, и мы бросаемся обниматься — Эйбилин и я, Минни и Эйбилин. В мою сторону Минни ограничивается обычным взглядом. — Ну-ка, садитесь! — радостно нервничает Эйбилин. — Расскажите, что она сказала? Что нам теперь делать? Господи, а у меня-то даже кофе не готов!
Мы усаживаемся, они жадно смотрят на меня, чуть подавшись вперед. Глаза у Эйбилин просто огромные. Я целых четыре часа провела дома с этой новостью. Миссис Штайн честно предупредила, что прибыли от этого не будет почти никакой. Между «чуть-чуть» и «ничего». Чувствую себя обязанной донести эту информацию до Эйбилин, чтобы она не испытала разочарования. Я и в себе-то не могу толком разобраться.
— Послушайте, она сказала, что не стоит слишком радоваться. Они намерены выпустить очень, очень небольшой тираж.
Жду, что Эйбилин огорчится, но она радостно смеется, прикрыв рот кулаком.
— Возможно, всего несколько тысяч экземпляров.
Эйбилин еще крепче прижимает кулак к губам.
— «Трогательно…» Так сказала миссис Штайн.
У Эйбилин даже лицо потемнело. Она все смеется. Нет, она определенно не понимает.
— И еще она сказала, что аванс будет совсем крошечным…
Пытаюсь оставаться серьезной, но это очень трудно, потому что Эйбилин вот-вот взорвется от смеха. У нее даже слезы на глазах выступили.
— Насколько… крошечным? — сдавленно спрашивает она.
— Восемьсот долларов. Разделить на тринадцать.
Эйбилин хохочет во весь голос. Не в силах удержаться, смеюсь вместе с ней. Да уж, чуть больше шестидесяти долларов на человека.
Слезы градом катятся по лицу Эйбилин, и вот она обессиленно роняет голову на стол.
— Не знаю, с чего я так смеюсь. Просто все вдруг стало так забавно.
Минни возмущенно глядит на нас:
— С самого начала было понятно, что вы чокнутые. Обе.
Рассказываю подробности. Я вообще-то не лучшим образом проявила себя в беседе с миссис Штайн. Она говорила спокойно, почти равнодушно. А я как отреагировала? Думаете, была сама деловитость, задала уместные вопросы? Поблагодарила за то, что она взялась за такую рискованную тему? Ничего подобного. Я не хохотала, конечно, нет, просто разрыдалась в трубку, точно ребенок, которому вкатили прививку.
— Успокойтесь, мисс Фелан. Едва ли книга станет бестселлером. — Но пока она излагала детали, я упоенно рыдала. — Мы платим четыреста долларов аванса, а потом еще четыреста, после окончания работы… вы… слушаете?
— Д-да, мэм.
— И безусловно, потребуется определенная доработка. Лучше всего написана глава Сары.
Я передала Эйбилин ее слова. Эйбилин шмыгает носом, вытирает глаза, улыбается. Мы все же успокаиваемся и чинно пьем кофе, который подает Минни.
— Гертруда ей тоже понравилась, — сообщаю Минни. Разворачиваю листок и цитирую — я записала, чтобы не позабыть: — «Гертруда — это кошмар каждой белой южанки. Просто восхищаюсь ею».
На миг Минни решается взглянуть мне прямо в глаза. Лицо ее смягчается, расплываясь в совершенно детской улыбке.
— Она так сказала? Про меня?
— Она как будто хорошо тебя знает, хоть между вами пятьсот миль, — усмехается Эйбилин.
— Она сказала, книга выйдет не раньше чем через полгода. Где-то в августе.
Эйбилин продолжает улыбаться, нимало не огорчившись услышанным. И я безумно рада. Я понимала, что Эйбилин разволнуется, но боялась, что ее немного разочаруют подробности. Но, глядя на нее сейчас, осознаю, что и сама нисколько не разочарована. Я просто счастлива.
Еще какое-то время мы сидим, болтаем, попивая кофе и чай, потом я бросаю взгляд на часы:
— Ох, я ведь сказала папе, что вернусь через час.
Отец сейчас с мамой. Я пошла на риск и оставила ему домашний номер Эйбилин, на всякий случай, сообщив, что я в гостях у подруги, которую зовут Сара.
Они обе проводили меня до двери — за Минни такого раньше не водилось. Обещаю Эйбилин позвонить сразу же, как только придет письмо с замечаниями от миссис Штайн.
— Итак, через шесть месяцев, считая с сегодняшнего дня, мы наконец узнаем, что с нами случится, — заявляет Минни. — Хорошее, дурное или просто ничего.
— Думаю, просто ничего. Неизвестно, купит ли кто-нибудь нашу книгу.
