— Еще неизвестно, — отработал назад Монах. — На бумаге то всегда хорошо, а попытай в самделе…
— На самом деле будет еще лучше, — заверил Сеня.
— Поглядим.
— Надо с Веткиным посоветоваться, он дока в этих делах.
Ни в коем случае, Клавдия Юрьевна! Балагуров не велел говорить Веткину. К тому же он болен, вот даже на завтрак не пошел.
— Курил нынче?
— Нет, терпит.
— Ясно. Проведать бы, да от меня табаком пахнет. Ты завтрак ему не забудь захватить да скажи, пусть пьет больше воды — говорят, помогает. И яблоки пусть ест. Я, правда, все испробовала, да зря.
Сеня отнес Веткину завтрак, но тот даже не притронулся к тарелке, выпил только чай и опять лег, но уже лицом кверху. Во время врачебного обхода он был раздражителен и тосклив, молодой врач пожурил его за недостаток терпения, и Веткин виновато признал свою слабость, а когда тот ушел, стал ругать медицину и врачей, которые горазды запрещать все подряд, а чем заменить запрещенное, даже не думают.
— А зачем заменять ненужное организму тела? — удивился Сеня. — Если у вас взошел чирей или другой зловредный нарыв и врач его свел, то разве вместо него он должен посадить вам другую зловредность?
— Иди ты знаешь куда!
— Знаю. — Сеня захватил свою амбарную книгу, чтобыВеткин не дознался о сущности изобретения, и пошел в сквер. Куда еще тут пойдешь.
Знакомая беседка ждала его. Сеня сел за стол, развернул книгу и стал влюбленно разглядывать чертежи МГПМ. Нет, что ни думай, а эта магистраль — самое великое из всего, что он до сих пор изобретал. Тут и сам Веткин вряд ли сможет высказать разрушительные замечания критики, а Илиади обрадуется до такой степени восторга, что поместит в отдельную палату, куда Веткин будет наносить визиты, предварительно постучав в дверь. А звать станет не Сеней, а Семеном Петровичем Буреломовым. Когда же магистраль одобрят в верхах и начнется строительство, этим делом займутся товарищи Балагуров и Межов, появятся разные решения и постановления, наедут специалисты, но последнее слово всегда будет оставаться за ним, С. П. Буреломовым — он автор, творец МГПМ, наладчик счастливой жизни Хмелевского района и его окрестностей. А может, и всего мира людей. Газетчики Мухин и Комаровский попросят у него интервью деловой беседы, и он даст, но только после рабочего дня, ввиду занятости техническим творчеством.
Но больше всех обрадуются в райисполкоме, в разных его управлениях и отделах: сельскохозяйственном, промышленном, торговом, народного образования, культуры… Всем же надо ездить, возить людей и грузы.
— Дорогой товарищ Буреломов! — скажет исполкомовский инструктор по культуре Митя Соловей. — Ты обеспечил нам самую тесную связь с конторой кинопроката и сельскими клубами, мы добились выполнения плана по выручке и по зрителю, выносим тебе великую благодарность с занесением в трудовую книжку!
И все присутствующие граждане захлопают бурными аплодисментами, а влюбленная в Митю Соловья разбойная Клавка Маёшкина прослезится от его слов, как растроганная девочка.
Заботкин скажет проще, по-народному:
— Спасибо тебе, Семен Петрович. От всего сердца, с поясным поклоном трудящихся родной нашей Хмелевки и всего нашего района. Сейчас, бывает, товары есть, машин нету, выбьешь машины — товар кончился, развезли хваткие дельцы. А с твоей магистралью теперь никакой печали-заботушки. Покидают грузчики на транспортер самонужный товар, Аньку Ветрову посажу для сопровожденья, и кати в Хмелевку или в Ивановку. Спасибо, родной!
Даже отец Василий, чуждающийся мирских забот, поменяет его магистраль как богоугодную и провозгласит рабу божию Семену многая лета…
— Здравствуй, Семен Петрович! — сказал отец Василий, легкий на помине, и Сеня вздрогнул от неожиданности, Часто-часто закивал-засверкал блестящей лысиной.
Отец Василии был в сатиновых шароварах и легкой безрукавке с отложным воротником, в сандалях на босу ногу.
— Душно ныне, к дождю, надо полагать, — сказал он, Присаживаясь за стол напротив Сени и ставя рядом бутылку кефира, должно быть, для дьячка.
— Монах тоже про дождь говорил. То есть егерь Шишов.
— Я так и уразумел. Как твое здоровье?
— Хорошо. Я ведь не хворал, батюшка, это Веткин лечится, а я здоровый. Он теперь и курить бросил, мается, заболел даже.
— Болезни и маетные случаи тоски посылаются нам к пользе нашей, к смирению нашему, к тому, чтобы вели жизнь осмотрительней и рассудительней. Очищение душевное часто бывает чрез страдания телесные, хотя болезни тела потребны для очищения плоти, а болезни душевные, чрез обиды и поношения, потребны для очищения души. Ты не болеешь потому, что смирен и спокоен душою. Без смирения не будешь иметь успокоения.
— Нет, я не смирный, я дерзкий. Все хочу переделать, усовершенствовать или изобрести совсем новое для людей.
— Это не грех. Искусное деяние — половина святости. Неискусное, при неуместной ревностности, производит бестолковой путаницы больше, чем сам грех. А что ты теперь изобрел?
— Новую дорогу, батюшка, самодвижущуюся магистраль. — И Сеня развернул амбарную книгу, показал чертеж, сделал краткие пояснения. — Главное, она общая для всех людей.
Отец Василий неожиданно огорчился:
— Общая дорога не может быть рукотворной, общая дорога у людей одна — к богу.
Тут появился из кустов молоденький беленький дьячок, а на аллею вышел старый Илиади. Сеня огорченно захлопнул книгу и ушел из беседки на соседнюю скамейку. Пусть говорят о своих домашних делах, если большое дело общей магистрали жизни не разжигает у них внутреннюю заинтересованность души.
Скамейка была в тени двух взрослых берез, спинка удобная, гнутая, и Сеня откинулся на нее, стал глядеть в небо. Оно всегда притягивало его, просторное небо, особенно когда оно чистое, как сейчас, глубокое, голубое своей бездонностью притягивало, беспредельностью. А ночью он любил глядеть на звезды и всякий раз замирал, переставая дышать, когда видел спутник — бесшумно плывущую среди других, неподвижных, звезду средней яркости…
— Мои пищеварительные органы тоже ослабли и требуют частого угождения и внимания, — рассказывал отец Василий врачу. — Особенно кишечник. Так бы и ничего, да требования его приходят внезапно и без всякого порядка, даже во время службы.
— Понос? — уточнил Илиади.
— Вроде того…
Сеня вскочил, раздосадованный такой прозой, и заторопился в глубину сквера.
На обед они ходили вместе, Веткин был мрачен и не говорил даже с Юрьевной, а после обеда опять лег на койку и лежал без сна, глядя в потолок. Сеня поспал, посидел немного над чертежами своей магистрали и хотел было уж посоветоваться с Веткиным о последовательности включения и выключения ее секций при движении пассажиров и грузов, но вовремя вспомнил совет Балагурова помалкивать. К тому же Веткин оставался отчужденно неприступным, и Сене пришлось уйти в спасительный сквер, хотя погода, кажется, начала портиться. Прогноз Монаха сбывался.
Вся закатная сторона неба занавесилась тяжелой синей тучей, по ней уже бегали тонкие огненные просверки, но грома, по дальности, еще не было слышно. Сеню потянуло в приемный покой, вдруг, подумалось, встретит кого-нибудь из здоровых односельчан, и ему крупно повезло: у окна дежурной сестры стоял директор совхоза Мытарин с узелком в руке.
— Надо же! — удивился он. — Я о тебе спрашиваю, а ты тут как тут. Почувствовал, что ли, или сказал кто?
— Не знаю, — сказал Сеня, — Захотелось сюда пойти, и пошел.
— Молодец! Ну давай посидим вот на диванчике. Держи передачку от совхоза. — Громадный двухметровый Мытарин, молодой, веселый, сгреб Сеню, сунув ему узелок с какими-то продуктами, усадил на жесткий диван и безбоязненно плюхнулся сам, отчего диван отчаянно заскрипел-застонал.
Сеня обрадованно стал рассказывать о своей магистрали, зная, что лучшего слушателя ему не найти: Мытарин коллекционировал вес необычное и эту магистраль принял радушно, как Балагуров.
— Ты великий изобретатель, Сеня, — сказал он. — Ты неистощимый хмелевский Эдисон, а то и больше, выше Эдикта.
— Скажете тоже. — Сеня опустил в смущении плешивую голому. — Эдисон сотворил тысячу с лишним изобретений.
— Зато у него нет таких сумасшедших! — засмеялся Мытарин. — Ты настоящий самородный гений, ей-богу! Я не инженер, но и представляю, что значит поставить вместо машин и дорог транспортеры — это же настоящий переворот. И не только технический, но и хозяйственный, производственный, организационный, даже культурный. С Веткиным не говорил? Как он, кстати?
— Пить и курить бросил, переживает психологический стресс отклонения.
— Да? Какое отклонение?
— От старой жизни. Раздражается, молчит, а если говорит то несерьезную чепуху. Вчера сказал, что Илиади хвастается своим носом, у него, мол, всех больше. Будто даже самому Балагурову говорил об этом, а Балагуров — нам.
