Тут же вспомнили анекдотическую историю про Каниберду. Будто бы он сидел в конторе лет десять назад, снимал трубку на каждый телефонный разговор и важно произносил:
— Каниберда слушает.
Полдня в конторе сидел мальчик Денис, сын сослуживицы, который оказался на работе с мамой из-за ремонта в садике. Слушал он, слушал и вдруг вспомнил стихи про рассеянного:
— Вместо шапки на ходу он надел Каниберду.
Все рассмеялись, а Эвелина, выслушавшая весь этот треп, обиженно поджала губы и спросила:
— Что вы имеете в виду?
Полноватый мужчина лет шестидесяти вез нас в личном «Запорожце» без переднего пассажирского сидения. Внешне он походил на борова. Такому нужна машина попросторнее. А вот на Востоке, откуда я только что вернулся из отпуска, наверняка никому не придет в голову сравнивать тучного человека со свиньей — нечистым, согласно Корану, животным. Глухи они к нашей поговорке: «Чует кошка, чье сало съела» и к ее новейшей модификации: «Чует котик, чей наркотик».
На Востоке полных, должно быть, называют баранами. Но тогда такой человек должен быть и тупым, и упрямым одновременно. А этот за рулем совсем не глуп, просто брюхо его выпирает, как надувная подушка безопасности. Но я сам не принадлежу к тощим и отношусь к толстякам с симпатией. Что же тогда натолкнуло меня на свинскую тему? Стоп! Я понял! Запах. Слабый запах комбикорма в салоне. (От слова «сало»). Затем и выломал водило первое сиденье: удобнее мешки и баки с объедками накладывать.
Я ни о чем не расспрашиваю запорожевладельца, сам расскажет, вон, как он складно рассказывает, радуется, что заполучил свежие уши, да еще двух журналистов. Мы едем в Армань, где намерены понаблюдать, как героические рыбинспекторы ловят «плохих». Водило тоже инспектор, только нештатный.
Должно быть, всякое касание с рыбалкой и рыбой развивает у человека страсть к преувеличениям, и немалым. Наш новый знакомец гарцует, как маршал на белом коне. Подает самые лучшие свои истории, блистая исполнительским мастерством. Он рассказывает, как водитель КАМАЗа остановился на выезде из города, затянул ручник и пошел глянуть, что постукивает, то ли в двигателе, то ли еще где. Головой к земле приник, словно Илья Муромец, выслеживающий Соловья Разбойника.
В какой-то момент эта водительская голова, крохотная по сравнению с колесом, оказалась под резино-стальным кругом, а машина, несмотря на принятые меры, покатилась. Уклон крутой. Это мы, люди, привыкли, а машины, созданные на равнинном просторе у Волги, привыкнуть не могут. Голова под колесом как арбуз хрясть, мякоть из нее горячими брызгами — дрись!
Рассказчик не сдерживает восторга и ликования: он видел это, единственный из миллионов. Запуск космического аппарата, людей на Луне, пусть по телевизору, лицезрели миллиарды, а такое досталось только ему. Он не извиняется, не делает реверансов, не рвет по погибшему остатков волос, тому, кто умер, не стало больнее оттого, что это кто-то видел.
Не переводя духа, рассказчик угощает нас еще одной историей. В морском порту при такелажных работах одному зазевавшемуся работяге голову как бритвой срезало тросом, и она покатилась, матерясь и плюясь.
Мы вцепились в кресла, чтобы унять игру взбесившегося воображения. Он понял, остановил машину. Тем более что мы уже подъехали к перевалу, а здесь положено остановиться, пообмяться, а дальше дорога тяжелая — по-над обрывом. Когда бы ни ехал, одна-две машины внизу лежат, как игрушечные, а игра в смерть.
Я тогда еще ни разу не сидел за рулем и не знал, что жизнь водителя разбита на короткие, метров по двести, а то и меньше, отрезки, и надо всякий раз отыскать оптимальный режим и стиль: где-то газку поддать, глянуть вперед и назад, руль почувствовать и держать крепче, но нежнее, поддерживая постоянный контакт со Всевышним.
Он снова сел за руль, мы тронулись. Он знал, что произвел ошеломляющее впечатление своими рассказами, и теперь все произнесенное им будет восприниматься на фоне двух его кровавых ужасов, и белое станет белей, а серое черней. Он нравился сам себе и хотел показать этим писакам, что в жизни почем. Долго искал себя, на шестьсот, на семьсот в месяц. Надбавки наработал. А денег нет, как нет. Потом окунулся в свинство. Мы закивали головами, такие до ужаса проницательные и вездесущие.
— Сколько, думаете, за год зашибаю? — Он обернулся на нас торжествующим взглядом, не снижая скорости, зависая над пропастью, угрожая навеки законсервировать в своей консервной банке на колесиках.
— Ну-у, — сказал мой товарищ, красноречиво обняв взглядом объем салона микролитражки. То есть, пять тысяч положил Юра, стоимость «Запорожца». Недавно на досуге вслух он подсчитывал: для полнейшего личного счастья потребовалось бы двести кусков, чтобы уж машина, дача, аппаратура и барахло для себя, жены и двух дочек форма содержания.
Водило сделал паузу с полкилометра. Мы думали, он закончил разговор, и сумма угадана верно.
— Двадцать, — тихо произнес свинопас, и это уже не воспринималось в связи с ранее сказанным. Может быть, двадцать километров осталось. Или обрыв такой высоты. Правда, здесь все сто наберутся. — Двадцать тыщ в год неплохо? — Казалось, он захрюкает от удовольствия.
— Это ж день и ночь вертеться, — смятенно говорит Юра, арифметика ударяет ему в голову, как стакан водки. — Корм запаривать надо, мороки…
Нет, он себя не убедил и завидует по-черному.
— А на кой его парить? Сухой-то лучше. Дольше в желудке держится. Когда свинью колешь, видно по кишкам. Пареный-то вмиг пролетает, а сухой дольше держится.
— Каждый день? — Спрашивает Юра с надеждой в голосе, что есть еще какие-то непреодолимые трудности в свинском деле, которые в принципе не преодолимы для журналиста, частично меняющего профессию.
— Естественно. А ежели не кормить, так на кой оно нужно — скотину мучить? Да я не каждый день приезжаю. Там у нас один мусульманин большое хозяйство держит, у него бичи нанятые. Они иной раз и моим корм задают, как договорюсь.
— Понятно, а я зачем спросил. Все говорят за прослойки. Надо, мол, через день кормить, чтобы слой сала, слой мяса. Правда, я их не видел никогда. Наверное, единственная прослойка — это мы, интеллигенция, — сказал Юра и хохотнул.
— Чтобы были прослойки, другие свиньи нужны. Беконные. Технология другая. Можно и в Магадане мясную свинью откормить, но мясо будет дороже. А кому это надо?
Он принялся излагать технологию, а мы с Юрой почти не слушали. Как-то охладели к теме. И еще у меня от комбикорма стало першить в горле. А ведь свиной навоз пахнет похоже, только гораздо гуще, и это совершенно невыносимая вонь. Может быть, Юра этого не знает? Может, это ослабило бы его зависть?
Приехали в Армань, и прямо к крылечку столовой. А еда в рот не лезет. Так мы с Юрой впечатлились. Наверное, от воздержания у нас в этот день прослойка образовалась.
Несколько лет спустя я видел, как в центре Магадана взорвался человек. Бывший фермер, как он себя называл. У него было свинохозяйство, и его снесли бульдозером — как незаконный самострой. Он делал усилия восстановить свое хозяйство в пору перестройки и, когда она бесславно завершилась, хотел произвести самосожжение, а потом применил взрывчатку, поскольку был знаком с горными работами.
Мы не встречались и не говорили, хотя я собирался как журналист выступить в поддержку этого человека. Однако все закончилось так нелепо и трагично. И много раз потом я вспоминал все, что хоть отдаленно относилось к теме моего не состоявшегося разговора с ним, а эту поездку — в первую очередь. Каким-то пронзительным особым светом высвечивалась мне наша жизнь в Магадане, и красными кровавыми слезами рыдала моя душа.
А классик, между прочим, учил расставаться с прошлым, смеясь. Возможно, этот завет не для нас.
Случилось так, что в один прекрасный день ноября приехал в Магадан из Москвы корреспондент. И звонит мне, приду, мол, утром, на хорошую тему наведите. И как бы невзначай, вскользь про гололед упомянул. Прошелся, говорит, по городу. Очень красиво, но устоять перед такой прелестью трудновато.
Положил я трубку и забыл о разговоре. Но не тут-то было. Как говорится, все мое существо через некоторое время возопило в несогласии. Возможно, это местный магаданский патриотизм взыграл. Что-то я разволновался, раскипятился, остановиться не могу. Жаль, не взял телефона этого корреспондента, я бы ему все высказал, не сходя с места. Но ничего, завтра все по косточкам разложу. По пунктикам.
Лед, видите ли, на тротуарах. Ну и что. А мы не падаем. Скользим, ногами сучим, чуть ли не взлетаем, но выпрямляемся. Один так научился руками балансировать, что его издали за Марселя Марсо принимают.
Другой из Дагестана — канатоходец. Через пропасть по канату запросто. Органы равновесия чрезвычайно развиты. Как у кошки. И вообще никогда из себя не выходит. Ему в застойные времена даже в магазине никогда не хамили. И не потому, что кинжал на поясе. Выражение на лице. Теперь у него «Калашников» в сочетании с камуфляжем, если быть уж совсем точным. Таким гололед не помеха.
