— Петруха, ты мой и только попробуй уйти налево.
У атамана непроизвольно округляются глаза, и он не из любопытства задает вопрос:
— Инга, а как же твой муж, его сердце от ревности не разорвется?
На что подгулявшая нимфа, находящаяся хоть и в здравом рассудке, но в нетрезвой памяти, отвечает:
— Я здесь, а мой муж там, — мазнув рукой в неопределенном направлении, она широким жестом заключает шею своего кавалера почти в болевой захват.
В народе бытует поговорка: чего желает женщина, того хочет Бог. В нашей толерантной компании сомневаться в истинности народного постулата никто не собирается, даже сама жертва пьяненько будто бы соглашается. После ответственного заявления прибалтийской нимфы в адрес амурной парочки тут же сыплются забавные замечания, шутки и предложения — все на грани пристойности.
Под действием внешних сил наше собрание незаметно распадается на кулуарные междусобойчики. Инга уже не романтическим корабликом с обвисшими алыми парусами ютится в гавани доброй души моего друга. Слава что–то бурно обсуждает за соседним столиком с молодыми кадрами женского пола. Наверное, он ведет агитацию по поддержанию нашего собрания и, похоже, ему это удается, одна из кандидаток нежно к нему льнет — уже готова голосовать руками и ногами. Алеся с Виктором, попеременно используя длиннофокусный аппарат, в вечерних сумерках фотографируют веселящийся народ, теряясь в его толчее. Атаман наслаждается приятным вечером. Я, порядком начитанный, раскачиваюсь на стуле, озираюсь по сторонам, пока взглядом не утыкаюсь в маленького мальчика, который у меня спрашивает:
— Дядя, а где мои родители?
От неожиданного вопроса я чуть вместе со стулом не кувыркнулся — совсем недавно я видел этого мальчугана в пяти шагах от нас, за столиком вместе с родителями. Оборачиваюсь, чтобы убедиться в их наличии. Оба родителя сидят на том же месте и машут руками, со смехом удостоверяют свое местонахождение:
— Мы здесь!
Мне становится смешно, и я шутливо корю малыша:
— Ах, ты хулиганишка, вон же твои папа и мама.
А тот на полном серьезе, набычив свой взгляд, настаивает:
— Где мои родители?
— Ну-у ты и фантазер! Смотри туда, кто тебе машет?
Родители, не вставая с мест, довольно улыбаясь, подзывают своего сынишку, и тот нехотя возвращается.
После 23.00 я катапультируюсь выпрыгиваю из красного кресла и бегу навстречу очередному шествию, которое меня целиком поглощает. Откуда–то из потемок появляются действующие лица праздника в старинных одеждах и плавно огибают белую палатку. Цепочка светящихся пунктиров хорошо просматривается в вечерних сумерках, благодаря горящим факелам в руках участников. Факельная процессия проходит мимо меня и каждый занимает свое место по периметру обширной лужайки, обозначая квадрат — арену представления.
Светящийся квадрат лужайки под куполом темно–синего неба похож на место проведения загадочного языческого обряда. Перед началом действа двое мужчин факелами поджигают небольшие кострища–подсветки. После этого на арену выходят юноша и девушка в диковинных нарядах и устраивают огненную феерию. Они жонглируют факелами, огненными булавами и чем–то похожим на пироштангу. Издалека огни кажутся светлячками, мятущимися в ночном воздухе. Потом из тьмы, будто из ноздрей невидимого огнедышащего дракона, извергается столб пламени. Языческие танцоры незаметно убыстряют свои движения до такой степени, что их факелы на снимках у фотографов рисуют фантастической красоты узоры.
Налюбовавшись огненной феерией, я, как ни в чем не бывало, возвращаюсь на место, где вижу одинокого атамана, который рвет и мечет, сильно негодуя:
— Да на вас же нельзя положиться!
Услышав в свой адрес упрек, я вытаращиваю глаза, спрашиваю:
— Что случилось?
— Ай, да ну вас всех! — в сердцах отмахивается атаман. — Вы мою очень хорошую знакомую обнадежили, а потом как подлые трусы все по кустам разбежались. Как я завтра ей в глаза посмотрю?
Я озадачен неожиданным поворотом событий и упреком атамана.
— Но лично я ей как будто ничего не обещал, — припоминаю свои поступки часовой давности и добавляю, — хотя был готов пойти на определенные уступки…
— И что она теперь обо всех нас, идиотах, подумает, — продолжает сокрушаться о репутации казаков атаман, — она же, можно сказать, доверила нам свою честь…
Я, будто пьяный киномеханик, где заторможено, где ускоренно, а где, перескакивая через кадры–события, отматываю пленку назад. Вспомнил:
— Инга свою верность, как ключи от неприступной крепости, вручила Петру, с него и спрос. Кстати, а куда он подевался? — озираюсь по сторонам.
Чтобы хоть как–то реабилитировать своего друга, предлагаю сумасшедшую версию:
— А может, нашего начальника штаба увела неземной красоты роковая блондинка, чтобы выпытать у него военную тайну?
Атаман скосил на меня глаз, резко налившийся лиловым цветом и мне как безнадежно уставшему товарищу подсказывает сценарий круче:
— Вы еще скажите, что его похитила неземной красоты инопланетянка с Альфа Центавры?
— Да-а, ну и дела-а, — протягиваю я, понимая несусветную глупость своего предположения.
Чувствуя на себе неподъемную тяжесть ответственности, решаю поделиться ею со своим другом хотя бы по телефону:
— Ты где подевался? Ты пошто красну девицу обидел? Ты почему, гад такой, ее не снасильничал?
Прямо через телефон вижу, что теперь и ему тяжело:
— Мне вдруг стало плохо… — Петр так медленно это вымолвил, что я прямо увидел, как проржавевшие детали его речевого аппарата с невыразимым трудом провернулись, прежде чем совершили свой рабочий цикл.
Незаметно подтянулись другие члены нашего собрания, и мы начинаем живо обсуждать ситуацию. В конце концов, решаем, что утро вечера мудренее, и рассмотрение персонального дела начальника штаба следует перенести на завтра, когда он сможет присутствовать. Пока суд да дело, перевалило глубоко за полночь и настала пора отбоя.
Домой возвращаемся по ночному, озаренному празднеством городу. Горожане и гости в приподнятом настроении гуляют по улице Кирова, которая светится вечерними огнями и радушием. Какое–то время мы толкаемся в приятной и дружески расположенной толчее, идем вдоль ряда палаток, которые торгуют всякой всячиной — от сувениров до попкорна. Мы в прекрасном расположении духа и этим же настроением питаемся от тутошней публики. Наконец начинаем прощаться и обниматься так, будто расстаемся навсегда и больше не увидимся. Алеся еще раз со смехом припомнила мне мое наглое вторжение на сцену и под впечатлением прекрасно проведенного вечера с легкой непосредственностью выражает свою симпатию:
— Леха, я тебя люблю.
Жаль, что это произошло в присутствии ревнивого мужа, который начитан больше всех и эта информация, падая в копилку его знаний, насквозь ее пробивает, попадает в заиленное дно души.
Мы со Славой, довольные, бредем в апартаменты штаб–хаты. Здесь мой друг Петр, чтобы продемонстрировать свое очень плохое самочувствие, рано — во втором часу ночи ложится спать. До этого я ему пересказываю все нелицеприятности, которые выслушал от атамана. В свое оправдание он, как настоящий штабист, стал рассказывать, как он мимикой изображал мне подсказку, чтобы я вместо него занялся Ингой:
— Ты что, разве не помнишь, как я тебе моргал и намекал?
От удивления я вытаращиваю глаза на друга:
— А ты что не видишь, в каком я начитанном состоянии? Вот ты что–то изображаешь сейчас и думаешь, я соображаю, в чем твои намеки?
Но Петр продолжает гнуть свое:
— Я просто замучился тебе моргать и намекать!
— Да не помню я ничего! Ну хорошо, если ты видел, что твои намеки до меня не доходят, то мог бы мне позвонить на сотовый телефон.
— Ну-у, ты ва–аще! Я при Инге тебе позвоню и скажу: «Слушай друг, у меня тут живот прихватило, будь любезен, займись моей телкой?» Ты что, совсем рехнулся!?
— Это ты с ума сошел! Отошел бы в сторонку и культурно мне позвонил бы. И я исключительно из товарищеских соображений спас бы друга. А так ты и девушку и атамана опозорил! Как тебе не стыдно? Ай–яй–яй!
Мы долго еще препирались, пока он в сердцах не плюнул и не завалился спать. А мы со Славой не успокоились, пока не закончили обсуждение всех тезисов, поэтому легли спать около четырех часов ночи или утра. Мой друг утром так и сказал:
— Вы ночью так шумно дискутировали, что я вас прекрасно слышал через стенку. Я бы даже принял участие, если бы не мое неважное самочувствие…
Начальник штаба самый первый подскочил ранней птахой и с чувством вины начал разучивать легенду для своей посмертной реабилитации. Его очень заботит, чем все кончится: повешением или расстрелом. Но он все–таки рассчитывает на второе, как на более достойное наказание. Петр перед зеркалом стоит и говорит свой монолог–извинение атаману:
