Непостижимы пути, по которым в Валке ковыляет справедливость. Да и где она, справедливость? Бронека этот мужик похоронил, а теперь и девицу с собой не возьмет. Какую же ценность имеет Канада, если семья будет растеряна в разных частях света? Пепек впился ногтями в собственную ладонь; на него вдруг нахлынули горестные воспоминания, он снова мысленно переживал те ужасные минуты. Такая же бумага лежала и у него в кармане. Все было готово: из лагеря он был отчислен, вещевой мешок был увязан и даже продовольственная карточка сдана. С бьющимся сердцем Пепек отправился поставить последний штамп. И вдруг гром с ясного неба: ледяное лицо начальника лагеря Зиберта, задержавшего бумаги, и его слова: «Вернуть не могу; консульство Соединенных Штатов только что по телефону аннулировало визу». Пепек, пожираемый жаждой мести, целый год, как следопыт, выискивал виновника катастрофы. Попадись он, Пепек, вероятно, убил бы его на месте, но доносчик не отыскался! Правда, перед этим Пепек подрался в лагере: вышиб одному словаку два передних зуба и мощным пинком сломал ему ключицу. Возможно, что именно этот шелудивый хам донес американским учреждениям: «Знал я его в республике, он симпатизировал коммунистам». Одной этой фразы было достаточно…
Пепек приподнял голову, перед ним стоял Штефанский.
— Я получил визу на выезд!
— Ты мне уже говорил.
Огромное счастье как рукой сняло со Штефанского замкнутость и сделало его необычайно общительным и словоохотливым.
— К дочери меня не пустили — сегодня неприемный день. И в канадском представительстве прием только до трех. Пойду туда завтра с утра. — Он царапнул рукав Пепека. — Старуха моя тут же начала паковать вещи, сумасшедшая. Я сказал ей: «Это так быстро не делается, гусыня глупая!» — Он оскалил желтые зубы и засмеялся мелким смешком, похожим на кудахтанье курицы.
Они неторопливо возвращались в Мерцфельд. Трамвай пронзительно скрипел на кругу последней остановки. Люди пересаживались на автобус, чтобы ехать дальше за город.
— Да, привалило тебе счастье, — сказал Пепек на силезском диалекте, так что поляк его понял без труда. — Через неделю уже поедешь по морю, как пан. — Он остановился, дав Штефанскому пройти вперед на два шага, вприщур, оценивающе посмотрел ему в спину своими зелеными глазами и, подождав, когда тот обернется, сказал: — Пойдем обмоем это дело.
Поляк отрицательно завертел головой.
— Не бойся, тебе это ничего не будет стоить; у меня есть немного денег, я батрачил у кулака.
Они сидели за мраморным столиком «У Максима» и пили водку.
Штефанский, бог весть в какой раз, вытащил из кармана уже изрядно помятый конверт, старательно смел со стола крошки, рукавом черного пиджака вытер лужицу кофе с мраморной доски и, щурясь от счастья, торжественно развернул сложенный лист. Водка приятно пощипывала язык. Давненько он, убогий человек, не ощущал этого острого вкуса во рту, так давно, что почти забыл, что на свете существуют такие благие напитки… Так уж все творится на свете: бог долго испытывает тяжким крестом своих негодных сынов, а потом вдруг одарит их счастьем и небесными дарами!
Пепек сидел за столом, согнув спину, свесив руки между колен. Лист казенной бумаги перед глазами дразнил его, как быка дразнит красный цвет. Два с половиной года! Несколько лживых, ненавистных слов, и ворота в США — землю обетованную — оказались навсегда закрытыми на десять замков! Он прошел новую регистрацию — в Австралию, но вот минул уже год, а Пепек все ждет заграничного паспорта, ждет и ждет… Надумает ли прежний доносчик или тот сопляк, которому Пепек на танцульке сломал ребро, и напишет в отместку — что ему стоит: так, мол, и так, человек он подозрительный, в республике одобрял национализацию… Этого окажется достаточным, и Пепек будет ждать еще год, чтобы попасть в Аргентину, в Новую Зеландию или на другой конец света!
— Как только в Канаде немного пообживемся, купим, парень, домик с верандой. В окнах красные, желтые и фиолетовые стеклышки, посмотришь — и тебе покажется, что расцвели деревья, поглядишь в следующее оконце — и почудится, будто все снегом покрылось, это в июле-то, хе-хе-хе! Все это будет иметь Януш Штефанский. И свинью, друг ты мой, собственную свинью забью. Мария налопается сала, и болезнь как рукой снимет!
Пепек курил и курил, зажигая одну сигарету от другой. К полупустой рюмке, стоявшей перед ним, он больше не прикасался. Безучастным, остекленевшим взглядом Пепек уставился на бархотку, красовавшуюся на шее Маргит, стоявшей за буфетной стойкой. Вдруг рука Пепека нащупала в кармане складной нож и начала играть с ним. Он сжимал ручку ножа, затем разжимал и выпускал нож, а потом вновь нащупывал его. Страшная зависть охватила Пепека, растравляя внутренности, словно едкая щелочь, парализовала мозг. Этот длинноносый дылда перед ним, имеющий жену, похожую на цыганку, и туберкулезную дочь, этот вечный батрак всегда останется огородным чучелом, если бы даже на него надели смокинг, а на голову напялили цилиндр. Он, поди-ка, и расписаться грамотно не умеет, а поедет в Канаду. Через пять лет того и гляди будет ездить на работу в собственном автомобиле. А он, Пепек, хваткий, молодой, оборотистый, заболел бессонницей, и руки у него трясутся из-за житья в этом распроклятом лагере. Пепек уже давно не чувствует себя здесь в безопасности. Где-то, не очень далеко, на востоке, за поясом лесов, есть страна, в которой он совершил преступление, и требование этой страны о его выдаче лежит в управлении лагеря. Его повесили бы, чего иного он может ждать за то, что совершил? Два с половиной года он крепился, но теперь быстро катится с горки, чувствует, что, если в скором времени не произойдет чуда, он взбесится и окончит свои дела в смирительной рубашке, в чужой стране, не имея здесь ни единого друга.
— …Приедет Мария в Канаду и скажет: «Отец, а зачем в кухне два крана?» — «Этот второй, — отвечу я ей, — подает горячую воду, овца ты глупая. Твой отец теперь через день бреется с горячей водой! А ты, Мария, беги-ка, дочка, посиди на веранде, мать подаст тебе туда гуляш из свинины. Только осторожно, не разбей цветное стеклышко в окне…» — Штефанский бережно складывает лист казенной бумаги; прозрачная капля водки, словно слеза, застряла и блестит в его усах, глаза его пылают от безграничного блаженства.
Пепек заплатил, они вышли.
А Колчава тут как тут: поднялся из-за соседнего столика и выловил из пепельницы наполовину выкуренную сигарету, оставленную Пепеком.
Свежий вечерний воздух как будто унес последние силы Штефанского. Он совсем размяк и мотался по тротуару из стороны в сторону, ноги его, обутые в наглухо застегнутые теплые ботинки «дипломатки», подгибались. Пепек снял было свою кепку, но тут же снова надел ее.
— Хотел бы ты заиметь кусок копченого мяса на дорогу? Мне причитается кое-что от хозяина — это тут, недалеко, батрачил я у него две недели на поле.
У поляка засияли глаза.
— А сколько запросишь?
Пепек махнул рукой.
— Ладно уж, дам тебе половину даром, черт тебя возьми вместе с твоим заграничным паспортом. А то еще в дороге околеете с голоду, а у меня мясо все равно протухнет. Только уговор: напишешь мне из Канады, как только туда доберешься, что у тебя есть для меня место, мне это поможет… Тут нужно свернуть в сторону, через полчасика мы уже будем у рыжего Рюккерта.
Сумрак быстро окутывал местность. Сильный утренний дождь не остудил землю, теплый воздух был перенасыщен влагой, как в оранжерее. На ржаном поле назойливо стрекотали сверчки. Дорогу прорезали две заполненные грязью глубокие колеи, а между ними тянулась полоса зеленой травы. На эту живую зелень Пепек злобно выплюнул окурок сигареты.
— Иди! — Пепек уступил своему спутнику дорогу. Мышцы на щеках у Пепека двигались без остановки, правой рукой глубоко в кармане брюк он сжал ручку ножа. Пепек тяжело дышал и почти физически чувствовал могучую клетку своих собственных ребер, а сердце как бешеное стучалось в эту клетку, и эхо звоном отдавалось в ушах. Невидимые клещи все безжалостнее сжимали голову Пепека: «Если ничего не изменится, я издохну в сумасшедшем доме, околею там как собака…»
А Штефанский, ничего об этом не ведая, брел себе нетвердым шагом по зеленой полоске между глубокими колеями и что-то говорил в пространство перед собой. Поляк норовил ступать посуху, чтобы не попортить единственную пару ботинок накануне путешествия.
— …Говорили мне: подожди, будешь еще блевать над океаном! И вот я молю бога, чтобы он и над океаном не лишал меня, своего покорного слугу, щедрот своих! Море — трудная дорога, но с помощью всевышнего мы его пересечем, но потом, подумать только! Три раза в неделю гуляш из свинины!..
Пепек идет, тяжело дыша широко открытым ртом. Глаза застилает какая-то пелена. Он усиленно мигает, но фигура поляка вырисовывается нечетко, расплывчато. Пепек механически облизывает пересохшие губы, зубы его стучат, как в лихорадке. Его охватило постыдное чувство, будто всему конец, и в тот же миг он обрел вдруг желаемое зловещее спокойствие. Ледяной холод пронзил его всего от головы до пят. Он на ходу раскрыл нож, лицо его побагровело, рука с ножом поднялась, и Пепек со всей своей страшной силой ринулся на идущего впереди человека…
