Ознакомительная версия.
Однажды сверху на крутых виражах спустился в «Четыре тройки» совсем уже особый человек Эдуардас Пятраускас. У него была хижина с кое-каким научным оборудованием еще на один километр выше. Хижину эту он сам, а вслед за ним и другие горцы называли «приютом убогого чухонца». Вечный ультрафиолетовый ожог сделал Эдуардаса каким-то мифическим существом, переносчиком санскрита. С вами даже как-то коньяк пить странно, признался Макс, как будто пьешь с… с сагой. Пожалуйста? – по-прибалтийски переспросил Эдуардас. Он все смотрел на Настю и сиял. Влюблен гад, догадался Огородников и стал напрашиваться в «приют убогого чухонца». Пришла идея снимать влюбленное мужское лицо среди белых и синих провалов. Еще через день они поднялись туда.
Макс провоцировал прогулки втроем, а во время прогулок старался стушеваться, оставить Эдуардаса вдвоем с Настей и снимал «зумом» простодушного нибелунга. Ради тебя, милый, говорила Настя, я готова влезть к Эдику в постель. Пока не требуется, отвечал артист-фотограф, пока что я лучше влезу в его внутренний мир, и он коварно заводил с персонажем беседы.
Эдуардас признался, что ему давно уже стало трудно спускаться с горы. Даже «Четыре тройки» кажутся ему суетным курортом, а ниже, в горнолыжном центре, он просто впадает в транс. Что же касается зеленой и плоской родины, то она вспоминается вне связи с реальностью, почти как некая прежняя инкарнация. Оказалось также, что он часто и всерьез думает о ядерном холокосте. В случае этой катастрофы непораженными окажутся только пики горных хребтов. Внизу наступит постя-дерная зима, остатки человечества впадут в дегенерацию и одичание. Нужно создать на предельно больших высотах автономные очаги цивилизации. Пройдет несколько поколений, прежде чем Земля очистится от смрада, и тогда горное племя спустится из заоблачных островов, вроде Джомолунгмы, Казбека, Монблана, Килиманджаро, и продолжит расу землян.
Это вы сами придумали, Эдик? – вежливо спрашивал Максим. Пожалуйста? – переспрашивал Пятраускас.
Колоссальные восходы солнца открывались со склона, закатов же не было, солнце просто скатывалось за зубцы близкой вершины. Послушай, сказал однажды Эдуардас Максиму, есть вшивые новости, очень говенные новости. Огородников подумал, что сегодня горец впервые разговаривает с ним, как с отдельно взятым человеком, а не как с досадным приложением к предмету обожания. Оказалось, что кореш снизу, с лыжной базы, передал ему по радиостанции спасателей – в местных «железах» тревога. Из Москвы прилетела опергруппа. Всех расспрашивают об Огородникове. Пока еще не дознались, ни где вы сидите, ни где машина стоит, наши ребята дурачками прикидываются, но все-таки… ты же сам понимаешь…
Максим ответил, что понимает и уходит немедленно. Не удержался все-таки от последней провокации. Может, Настю здесь оставить? Послушай, литовец положил ему руку на плечо, если когда-нибудь захочешь мотануть в Турцию, я могу помочь. Я знаю на границе места, где, кажется, есть шансы на успех. Ну, Эдуардас, пробормотал Огородников, ну, Эдька, черт тебя побери…
Ночью он повел их вниз, минуя «Четыре тройки». В огромном пространстве, залитом луной, мысль о «железах» и «фишках» казалась вздором. К утру они достигли шоссе. Огородниковская «Волга» спокойно ждала там, где ее и оставили, в поселке Карабахчи, во дворе метеоролога Равиля Газданова. Они попрощались с Равилем и Эдуардасом и отправились восвояси.
Внизу весна шла уже на полный ход. Вдоль Ставропольщины даже торговали сиренью. В Ростовской области деревья стояли в зеленом пуху. Большие массы нарушителей священных советских границ летели к Северу. На Орловщине еще лежал снег, но дорога была суха, и машина неслась. В последний день путешествия, часам к восьми вечера, они подъехали к известному всем советским автомобилистам шалману с игривым названием «Тещины блины».
На крыльце с провалившимися досками сидело несколько местных мужиков. На них было страшно смотреть: почерневшие от химических «портвейнов», они почти не шевелились, только лишь слабо взывали к проезжим «эй, браток, на стакан» и, не получив ни мелочи, ни ответа, бессмысленно улыбались. Вокруг крыльца стоял народ поздоровее – водители рефрижераторов. Курили, говорили о похабном. Покосившийся фонарь бросал свет на загаженный палисадник, где несколько человек присели орлами. Сортир здесь за истекшие три года так и не починили, огорченно заметил Огородников. Ну, это не беда, бодро сказала Огородникова-Бортковская, вон девчата из автобуса за кустики побежали, я с ними. Три года назад здесь все-таки чем-то кормили, сказал Макс, когда она вернулась. Вообрази, помню блины из кукурузной муки.
Они вошли внутрь и едва не выпали наружу из-за ужасного запаха: дело в том, что в этот час в «Тещиных блинах» как раз мыли котлы и жаровни. Вообрази, и сейчас здесь что-то едят, смотри – жуют! Вот тут я уже не могу, Макс, сваливаем, взмолилась Настя. Однако посмотри, Настя, ведь жуют же что-то мясное! Макс, да ведь что-то пупырчатое же жуют! вымя жуют! Вот и в меню же – «Вымя КРС с пюре картофельным, 67 коп.».
Несолоно хлебавши, они помчались дальше по ревущему моторами и плюющему соляркой шоссе мимо Спасского-Луто-винова, то есть через Тургеневскую Русь. Только через полчаса, отдышавшись, они задумались над аббревиатурой КРС. Вдруг Настя хлопнула себя по лбу: как же раньше-то не догадалась – «вымя крупнорогатого скота»! Знаешь, сказал тут Огородников, я уже не могу шутить на эту тему. У меня, кажется, все меньше и меньше остается шутейного пороху…
За всеми этими приключениями они, конечно, не заметили, что их в «Тещиных блинах» ждали. Странствующий гидальго из сыскного ведомства, едва они отъехали, тут же бросился к мотоциклу, помчался в поссовет и оттуда сообщил вперед по трассе – едут фашисты!
К ночи движение стало реже. Настя развела в термосе остатки кофе, наломала лаваш и очистила свалявшиеся плавленные сырки. Не прекращая движения, они стали ужинать. Может быть, ты не знаешь, но у меня приемник здесь с короткими волнами, сказал Макс и искоса глянул на жену. За две недели они ни разу не слушали «вражьих рупоров», таков был уговор. Ну что ж, Настя пожала плечами, теперь уж все равно: утром – Москва.
Тургеневские поля глушилками были еще не целиком охвачены, прием отличный. Они стали слушать подряд всю вечернюю программу «Голоса Америки».
…«Панорама»… «В мире книг»… «События и размышления»… знакомые голоса вашингтонских суперзвезд Виктора Французова, Людмилы Фостер, Ильи Левина… Под рубрикой «Американская печать о Советском Союзе» промелькнул и «Изюм», и собственное имя владельца удачливой радиоточки не оказалось забыто. Корреспондент газеты «Нью-Йорк уэйз» Харрисон Росборн сообщил, что сопротивление группы фотографов продолжается. Вслед за атаками в прессе на Максима Огородникова еще трое фотографов подали заявление о выходе из контролируемого государством Союза фотографов…
Уже на территории Тульской области, во время программы «Джаз для коллекционеров», гаишник светящимся жезлом показал на обочину. Подошел, проверил документы, поинтересовался: «Не устали?», заглянул внутрь. Из открытого окна поста ГАИ доносилась та же самая джазовая программа.
«Программа для полуночников» (Огородников знал, что на «Голосе» ее называют «Сова») началась уже на подходах к Оке. Настя спала на заднем сиденье. В темноте проносились мимо белые стволы берез. Загадочное исчезновение крупного советского журналиста Октября Огородникова вызвало большой резонанс в мировой прессе, сказал знакомый голос «голосиста», в этот момент как бы бегущий вровень с березами вдоль неподвижного шоссе. Убегает и не исчезает, разве так может быть? Максим тряхнул головой и сильно потер лицо ладонью. Еще один такой момент – и сыграю в кювет. Новость, однако, развивалась и наяву. Советское посольство в Париже в связи с исчезновением Октября Огородникова заявило решительный протест Министерству иностранных дел Франции. В опубликованной «Известиями» статье обозреватель Мехаморчик утверждает, что Октябрь Огородников похищен агентами американской разведки. В статье, однако, не сообщается, что пропавший является братом известного советского фотографа Максима Огороднико-ва, недавно вместе с другими членами официального Союза фотографов бросившего вызов советской цензуре…
Вместо берез мимо окон застывшей машины понеслись теперь фермы серпуховского моста.
Планщин и Крость поспешали домой в полном молчании. Их машина основательно превышала ограничение скорости, однако инспекторы дорожного надзора умели на глазок различать, к какому роду машин относятся вроде бы неразличимые «Волги», и потому только провожали их взглядами. Иные даже козыряли. Вот это уже лишнее – вовсе не обязательно показывать то, что знаешь,
Валерьян Кузьмич последние дни пребывал в основательном раздражении из-за ситуации с Огородниковым. Тип хитрил, опять стал скрываться, обрезать «хвосты». Из-за этого группе Планщина тоже приходилось хитрить, обманывать верха, изображать полнейшую осведомленность – сколько сигарет в день выкуривает, сколько палок кидает сожительнице, каков стул и моча. Но главное не в этом. Главное раздражение присутствовало в отсутствии присутствия определенности. Верха ни разу не высказались по Огородникову окончательно и определенно. Все приходилось угадывать. Смешно сказать, все варианты группы были до сих пор в подвешенном состоянии – не приняты и не отклонены. Последний, разработка которого началась на закрытом партсобрании фотографов, кажется, вызвал одобрение, однако после предательства Октября его по понятным причинам немедленно пришлось прикрыть. Нынешний вариант, по идее, неплох, хоть и прямолинеен, но поучителен, в этом его главное достоинство, однако кто может поручиться, что впоследствии за этот вариант не навешают собак: ведь сослаться-то на верха нельзя будет.
Ознакомительная версия.
