— Ах-х, ей-же-ей! Тебе приходится подыматься спозаранку, малютка Бесси, чтоб не пропустить ничего стильного. Хочешь знать, что за сердце у тебя? Твое сердце, Бесси, — осенняя мусорка. Как тебе такое приметное название, а? Ей-богу, многие — многие несведущие — полагают, будто Симор и Дружок — единственные в семье, черт бы их драл, литераторы. Когда я думаю, когда присаживаюсь на минутку и задумываюсь о чуткой прозе, о мусорках, каждый день моей жизни идет…
— Ладно, ладно уже, юноша, — сказала миссис Гласс. Как бы ни ценила она заголовки телепостановок, как бы ни обстояло у нее с эстетикой в целом, в глазах ее зажегся огонек — не более огонька, но все же огонек, — знаточеского, хоть и извращенного удовольствия от того, с каким изяществом ее младший и самый симпатичный сын ее изводит. На долю секунды огонек этот заменил сплошную изношенность и, говоря просто, конкретную тревогу, что проступала у миссис Гласс на лице, когда она вошла в ванную. Тем не менее она тут же перешла к обороне: — А что не так с заголовком? Очень необычный. Ты! Тебе же что ни возьми — все банальность и уродство! Я же ни разу от тебя не слышала…
— Что? Это кому ни возьми? Что именно мне уродство, а? — Из-за шторки донесся шум небольшого наката, словно там разыгралась довольно малолетняя морская свинья. — Послушай, мне все равно, что ты говоришь о моем племени, убеждениях или вере, Толстуха, но не говори, что я нечувствителен к прекрасному. Такова моя ахиллесова пята, и ты этого не забывай. Для меня всё прекрасно. Покажи мне розовый закат, и я, ей-богу, обомлею. Что угодно. «Питера Пэна».[189] Не успеет на «Питере Пэне» подняться занавес, а я уже растекаюсь лужицей слез. А у тебя еще хватает наглости утверждать, что я…
— Ох, заткнись, — рассеянно произнесла миссис Гласс. Могуче вздохнула. Затем с напряженным лицом глубоко затянулась и, выдувая дым ноздрями произнесла — вернее сказать, выпалила: — Ох, что же мне делать с этим ребенком, а? — Она вдохнула поглубже. — Уже абсолютно никакой соображалки не хватает. — Она прожгла шторку рентгеновским взором. — А от вас ни от кого абсолютно никакой помощи не дождешься! Ни фана! Твой отец даже говорить ни о чем таком не любит. Сам знаешь. Он тоже волнуется, само собой, — я же вижу, какое у него лицо, — но ничем заниматься просто не желает. — Рот миссис Гласс сжался. — Никогда ничем не занимался, сколько я его знаю. Думает, все странности или гадости просто уйдут сами, стоит лишь включить радио, чтоб там запел какой-нибудь шнук.[190]
От обособленного Зуи долетел могучий взрев хохота. Его едва можно было отличить от гогота, но разница все же была.
— Так и думает! — без капли юмора стояла на своем миссис Гласс. Она подалась вперед. — Хочешь знать мое честное мнение? — вопросила она. — Хочешь?
— Бесси. Ради бога. Ты же все равно расскажешь, какая разница, хочу я…
— Мое честное мнение — я нисколько не шучу — я честно думаю, что он все надеется снова услышать всех вас по радио. Я серьезно. — Миссис Гласс опять глубоко вздохнула. — Всякий божий раз, когда ваш отец включает радио, я честно думаю, что он рассчитывает поймать «Что за мудрое дитя» и услышать, как все его дети, один за другим, снова отвечают на вопросы. — Она сжала губы и смолкла — бессознательно, — чтобы еще лучше подчеркнуть сказанное. — И я хочу сказать — всех вас, — сказала она и вдруг чуточку выпрямилась. — Включая Симора и Уолта. — Она деловито и глубоко затянулась. — Он совершенно в прошлом живет. Ну вот совершенно. Теперь уже и телевизор едва-едва смотрит — только если ты там. И не смейся, Зуи. Ничего смешного.
— Кто, во имя господа, смеется?
— Ну так это ж правда! Он же абсолютно не соображает, что Фрэнни сама не своя. Ну хоть тресни! Вчера вечером, сразу после новостей в одиннадцать — что, по-твоему, он у меня спрашивает? Как я думаю, не хочет ли Фрэнни мандаринку! Дитя лежит часами, все глаза выплакала, слова ей не скажи, бормочет бог знает что себе под нос, а твой отец спрашивает, не хочет ли она мандаринку. Я его чуть не прибила. В следующий раз он… — Миссис Гласс остановилась. Зыркнула на душевую занавеску. — Что смешного?
— Ничего. Ничего, ничего, ничего. Про мандаринку мне понравилось. Ладно, от кого еще помощи не дождешься? От меня. От Леса. От Дружка. От кого еще? Излей мне душу, Бесси. Не стесняйся. Вот в чем беда этой семейки — мы слишком подолгу держим все под спудом.
— Ох, ты остряк, юноша, ну как костыль примерно, острый, — сказала миссис Гласс. Она не спеша заправила выбившуюся прядь волос под резинку сетки. — Ох вот бы хоть на несколько минут залучить Дружка к этому дурацкому телефону. Единственный, кто наверняка разберется во всех этих глупостях. — Она задумалась — очевидно, с затаенной злобой. — Пришла беда — отворяй ворота. — Сигаретный пепел она стряхнула в левую ладонь. — Тяпа вернется только десятого. Уэйкеру я вообще боюсь говорить, даже если б знала, как его найти. За всю жизнь ни разу такой семьи не встречала. Я не шучу. Вы же все должны быть такими разумными и прочее, все вы, дети, и ни один из вас не поможет, когда совсем каюк. Ни единый. Я уже просто немножко устала от…
— Какой каюк, елки-палки? Какой еще каюк? Что ты хочешь от нас, Бесси? Пойти туда и прожить за Фрэнни всю жизнь?
— Ну-ка немедленно прекрати! Здесь никто и не требует жить за нее жизнь. Мне просто хотелось бы, чтобы хоть кто-нибудь зашел в гостиную и выяснил, что есть что, — вот чего бы мне хотелось. Мне бы хотелось знать, когда именно этот ребенок намерен вернуться в колледж и доучиться год. Мне бы хотелось знать, когда именно она намерена впихнуть себе в живот хоть что-нибудь питательное. Она ж практически ничего не ела, как в субботу вечером вернулась домой — ну ничегошеньки! Я пыталась — всего полчаса назад — заставить ее выпить хорошенькую чашку куриного бульона. Она сделала ровно два глотка — и все. А тем, что я заставила ее съесть вчера, ее практически стошнило. — Голос миссис Гласс смолк ровно настолько, чтобы, так сказать, перезарядиться. — Говорит, может, потом чизбургер съест. Да что же это такое с этими чизбургерами, а? Насколько я понимаю, она весь семестр практически одними чизбургерами и колой питается. Это что же, таким вот молоденьких девушек нынче в колледжах кормят? Я одно знаю. Я точно не стану кормить молоденькую девушку, да еще такую запущенную, как этот ребенок, едой, которая даже…
— Вот это да! Куриный бульон — или ничего. Вот это по-нашему. Если она себе намерена поиметь нервный срыв, мы способны дать ей хотя бы одно — она его не поимеет в мире и покое.
— А ну-ка не дерзи мне, юноша… Ох, ну ты и языкастый! К твоему сведению, я думаю, что вся та пища, которой этот ребенок травится, запросто могла повлиять на эти ее глупости. Даже ребенком в этого ребенка приходилось практически насильно пихать овощи или хоть что-нибудь полезное. Нельзя бесконечно над телом измываться, год за годом, что бы ты там ни говорил.
— Ты абсолютно права. Ты абсолютно права. Потрясающе, как это тебе удается нырнуть в самую суть вопроса. Даже мурашки по телу… Ей-богу, ты меня вдохновляешь. Ты меня, Бесси, воспламеняешь. Знаешь, что ты сделала? Ты понимаешь, что сделала-то? Ты всей этой чертовне придала свежий, новый, библейский оттенок. В колледже я написал четыре работы по Распятию — на самом деле, пять, — и все до единой тревожили меня чуть ли не до беспамятства, потому что я осознавал: чего-то не хватает. И теперь я знаю, чего. Теперь мне все ясно. Я вижу Христа в совершенно ином свете. Этот его нездоровый фанатизм. Грубость с милыми, здравыми, консервативными налогоплательщиками-фарисеями. О, это же восторг! По-своему, Бесси, просто, прямо и нетерпимо ты нащупала недостающую ноту во всем Новом Завете. Неправильная диета. Христос жил одними чизбургерами и колой. Почем знать, может, он и голодных кормил…
— А ну-ка прекрати сейчас же, — перебила миссис Гласс голосом спокойным, но чреватым. — Ох засунуть бы тебе подгузник в рот!
— Ага, здорово. Я только вежливо пытаюсь беседу в ванной поддержать.
— Какой остряк. Ах какой же ты остряк! Так уж вышло, юноша, что я не вижу твою младшую сестру ровно в том же самом свете, что и Господа. Может, я с причудью, но так уж вышло. И я вообще не вижу никакого сравнения между Господом и запущенной, замотанной студенточкой колледжа, которая начиталась религиозных книжек и всякого такого прочего! Ты, разумеется, свою сестру знаешь так же, как и я, — или должен знать. Она жутко впечатлительная и всегда такой была, и тебе это прекрасно известно!
