А сейчас, спрашивал он себя, — на своем ли он месте сейчас? Итак, он женат на Эмили; этот с трудом осознаваемый факт поражал его своей безгреховностью и словно бы бесцветностью, как абсолютно белый цвет. Разумеется, он наполнял его сердце нежностью к Эмили, это было вполне естественно, — но в то же время словно бы притуплял то старое головокружительное ощущение абсолютного родства. Возможно, это родство было отчасти продуктом пьянящего страха перед подстерегавшими их тогда опасностями. Теперь опасностей больше не было и настало время взглянуть друг на друга новыми глазами. Но все же память о той старой любви оставалась для них своего рода гарантией, залогом, боевым вдохновляющим штандартом, который они иногда вывешивали как бы на проветривание. Когда-то они не сомневались, что были созданы специально друг для друга; ради этого они не побоялись шагнуть в огонь, ради этого прошли сквозь него — и заслужили награду. И пусть награда оказалась вовсе не та, что они ожидали, — но огонь-то уж точно был настоящий. Блейза даже коснулось крыло смерти, ему придется теперь прихрамывать и носить шрамы до конца своих дней. И он старательно ограждал себя от смерти Харриет, как от кошмара. Он уже начал ощущать груз прожитых лет и даже замечал в себе зарождающуюся тягу к «буржуйству», к самодовольному покою — не только в себе, в Эмили тоже; и это ему нравилось. Пусть у них будут деньги, комфорт, уютный дом, легкая, уютная жизнь. Они вместе страдали и могут наконец-то вместе отдохнуть и насладиться жизненными благами. Что ж, превратимся в заурядных обывателей, думал он без особого сожаления — и чувствовал себя законченным эгоистом, посредственностью, неудачником, который со всем смирился, ни к чему не стремится и даже находит и в том и в другом какое-то тайное извращенное наслаждение.
— Как я рада, что Эйдриан наконец уехал, — сказала Эмили. — Как будто стерся еще один след — сам знаешь чей.
— Да, мне уже казалось, что он у нас навечно поселился.
— Послушай, поговорил бы ты с Монти.
— Насчет Дейвида?
— Нет. Насчет сада. Я хочу сад.
— Я ему напишу.
— Почему бы не пригласить его как-нибудь к нам? Устроили бы маленькую вечеринку.
— А я думал, он тебе не понравился.
— Понравился, только я виду не подала. Ну, во всяком случае, теперь он мне уже нравится. И потом, знаменитости ведь на дороге не валяются.
— Зато мне он теперь разонравился.
— Ну, тогда я сама к нему забегу.
— Только попробуй.
— Видишь, как легко я еще могу тебя взбесить!
— Отстань, малыш, я устал.
— А я хочу сад, хочу сад, хочу сад!
— Ладно. Попробую как-нибудь с ним договориться.
Конечно, это неправда, что Монти мне теперь разонравился, думал Блейз. Но все-таки в моей жизни он оказался злым гением. Я не хочу его видеть, во всяком случае пока. Рядом с ним я чувствую себя ущербным. Всегда чувствовал — пусть даже раньше я находил в этом что-то приятное. А теперь не нахожу, теперь обаяние Монти меня уже не «пробирает», — наверное, это тоже проявление посредственности. В каком-то смысле вся эта история, пожалуй, оказалась делом его рук: просто он так развлекался. Сначала он изобрел Магнуса Боулза, чтобы мы с Эмили могли встречаться сколько угодно; а потом убил Магнуса — и заставил Харриет бежать из дома. Известие о том, что бедный Магнус покончил с собой, стало для Харриет последней каплей. Да, Монти — великий циник. Или нет, скорее он похож на сонное божество, погруженное в транс и творящее в этом своем трансе всякие ужасы — и для меня в том числе. Как это ни чудовищно, в качестве местного божества он, пожалуй, сослужил неплохую службу. По крайней мере, для тех, кто остался в живых, все закончилось вполне пристойно. Столько намешано всяких грехов и грешков — а в итоге нам с Эмили выпал шанс начать все сначала. Кроме того, благодаря тому же Монти я теперь могу не думать о себе слишком плохо. Из-за него, а не из-за меня Харриет сбежала в Ганновер. Прояви он к ней побольше чуткости и доброты, она бы не сбежала. Не я ее убил, это сделал Монти. Он был непосредственным виновником — вот пусть и смакует теперь свое чувство вины, пусть хоть подавится им. Нет, Монти, конечно, не подавится, он все переварит. Ну, может, лопнет потом от обжорства, как его друг Магнус Боулз. Хотя у Монти не может быть никаких друзей — он же помешался на своем величии. Грех гордыни, как никакой другой, обрекает грешника на одиночество. Монти мнит себя Люцифером, на деле же из него даже Магнус не вышел. Он тощ и ничтожен — в точности как его жалкий Мило Фейн. Вот кто такой Монти — Мило Фейн. Только вместо хладнокровия у него одна холодная рассудочность. Да, я напишу ему насчет сада. Надо подумать, какую минимальную сумму прилично будет ему предложить.
Ревнует, лапочка, ревнует, радость моя, думала Эмили. Боится, глупенький, что я заведу с Монти какие-нибудь шуры-муры. А что, можно и завести, пусть немного поволнуется. Если мы женаты, это еще не значит, что ему теперь можно расслабиться и считать, что все по гроб жизни в полном ажуре. Внутренняя жизнь Эмили Макхью никогда еще не была такой богатой и многогранной. Она переживала сейчас столько всего, о чем не могла рассказать Блейзу (подобно медиуму, который не может точно передать текст послания просто потому, что ему не хватает слов), так много знала и не говорила, что иногда сама себе казалась ужасной обманщицей. Кроме того, ей, конечно, приходилось сдерживать себя, чтобы не выдать ненароком своего безмерного удовольствия по поводу кончины Харриет. Вернее, это было даже не удовольствие, а глубокое и удивительно приятное чувство, какое бывает после хорошо выполненной работы, — будто наконец после долгих трудов ей удалось каким-то совершенно законным и непредосудительным способом устранить свою соперницу.
Теперь Эмили все чаще и чаще чувствовала себя страшно большой — огромной; будто вся она, вчера еще нищая и ничтожная, вдруг каким-то немыслимым образом выросла, расширилась во все стороны и вместила в себя все то, что прежде вмещало ее самое. Она вместила в себя Блейза. Испытывая к нему бесконечную нежность, она, тем не менее, понимала, что она больше, сильнее, мудрее его; вглядывалась в него с любовью и видела все до мелочей. Она, как никогда прежде, видела все его недостатки, старые и новые — которых не было раньше. Она замечала все его хитрости и жульнические уловки, все то, что превращало его в такого изумительного, неисправимого шарлатана. Она ясно видела, к каким ухищрениям прибегает его обеспокоенный эгоизм, чтобы вытравить кошмар из своей жизни, вытравить из себя Харриет. Она даже видела, как несовершенна его любовь к ней самой, и видела это в свете своей собственной, более совершенной любви. Она тоже почувствовала, что их старое особенное «родство» то ли притупилось, то ли как-то видоизменилось, — но не слишком горевала по этому поводу, потому что понимала ситуацию по-своему. Она думала, что эта брешь в их любви может оказаться для них обоих выходом в большой мир, где они обретут новые просторы для новых эмоций. Это пророческое понимание пришло к ней в тот незабываемый момент в маленьком регистрационном бюро, когда Блейз надел наконец ей на палец вожделенное кольцо, когда Пинн и Морис расцеловали ее и сказали ей «миссис Гавендер», а она подумала: все, мы с Блейзом женаты. У нее, как у всякой семейной женщины, был теперь муж и дом. Все, включая и обычные плотские радости, становилось законным проявлением ее любви, и в этой законности, вытекающей из самого факта замужества, Эмили виделись целомудрие и чистота. Она любила Худхаус, любила заботиться о нем, украшать его и гордиться им, и ей ужасно хотелось разыскать где-нибудь своего отчима, если этот подонок еще не сдох, — пусть посмотрит, в каком настоящем шикарном доме она теперь живет.
Конечно, Люка был ее большим несчастьем, но она, точно так же как и ее муж, была преисполнена решимости не страдать чрезмерно — и это ограничивало рамки ее несчастья. Для нее Люка находился сейчас как бы в подвешенном состоянии, она старалась представлять себе, будто он просто спит. Психиатр посоветовал не приезжать к нему месяц-другой — а там будет видно. Эмили сожгла слона не потому, что его подарила Люке Харриет, и даже не потому, что у него на боку темнело маленькое пятнышко (не замеченное Блейзом) — кровь Харриет; просто каждый раз при взгляде на этого слона она вспоминала, что Люка есть, что скоро наверняка придется его навещать, а потом надо будет думать что-то насчет его окончательного возвращения. Каким вернется Люка? Да и вернется ли? Все эти вопросы несли в себе неминуемую и невыносимую боль. Но Эмили отнюдь не собиралась надрывать из-за них свое сердце. Она предпочитала помнить о том, что ее сыну сейчас оказывается квалифицированная помощь. Вспоминалось также, как страшно она боялась за него — да что там говорить, боялась его, — в Патни, когда он мог неделями с ней не разговаривать. И разве не легче сознавать, что он теперь уже не просто маленький мальчик, страшно беззащитный и уязвимый, за которого отвечает только она одна, а пациент, как многие другие, — ненормальный, если угодно, и с ним работают специально обученные люди, которые знают, с какой стороны к нему подступиться? И ей правда становилось легче; и она благоразумно утешалась. В конце концов, почему бы не довольствоваться тем, что для Люки сейчас делается все возможное? Насчет Дейвида она и вовсе не волновалась. Дейвид был уже почти взрослый. Эмили готова была вычеркивать в календаре недели и месяцы, оставшиеся до его совершеннолетия. Когда этот долгожданный день настанет, Дейвид исчезнет — его просто для них не будет.
