А грех Баронцева был велик. Оказывается, еще в прошлом году он «пытался протащить вражескую, мещански-обывательскую и вообще осквернительскую пьеску отщепенца Зощенко «Парусиновый портфель» для постановки в драмкружке, не препятствовал, а, наоборот, поощрял декадентские идейки Ахматовой и ее приспешников в поэтической секции, которую ведет стихотворец Курсанов – человек с оч-чень сомнительным имажинистским прошлым. Все это с трибуны поведала руководительница народного хора Василиса Петровна Кормилицына – в обычное время пухленькая разбитная толстушечка, настораживала, правда, ее медоточивая речь, все эта дамочка пыталась в душу влезть льстивыми словечками и наигранной ласковостью. Однажды под праздник начался запой у дирижера оркестра балалаечников, и Фелицианову пришлось поработать с Василисою, всячески отстраняясь от ее покушений поговорить на темы, отвлеченные от музыкального сопровождения народных песен, подозревая в ней склонность к провокаторству.
Кормилицына и речь свою начала в какой-то распевной псевдофольклорной манере, славословя по очереди зодчего и кормчего, его верного друга и соратника, а затем уж и Синебрюхову досталось лести. Но постепенно голосок ее звенел, накалялся и уже в разгаре разоблачений неистовствовал, и куда там Савонароле! Механизм самозаведения оратора отработан еще товарищем Троцким и доведен до совершенства фюрером: их общность бросилась в свое время в глаза, когда Гитлера году в сороковом показали в кинохронике. Но самое-то ужасное, что эта злобная дура была искренна. Она и вправду верила, что Зощенко и Ахматова – ее личные смертельные враги, заславшие своих агентов в мирный и счастливый Дом советских пионеров, чтобы сбивать с пути истинного верную делу Ленина – Сталина молодежь. Фурия – вся раскрасневшаяся, сверкающая глазами и белыми острыми зубками – метала громы и молнии с трибуны, вот-вот вонзится в шею идейного диверсанта, и кровь зальет актовый зал Дома пионеров.
Кровь не кровь, а страх расползался по рядам. Георгий Андреевич тревожился за директора – человека, в общем-то, смешного, отдающего провинциальной сценой, но ведь добродушного и незлого. Даже странно, как этот Баронцев, за два года, что знал его Фелицианов, никому не сделавший пакости, пробился на директорскую должность. Ну теперь, ясное дело, после таких речей не удержаться, голову б сохранить.
Пока сострадал директору, упустил момент, когда пришла пора тревожиться за себя.
– Только потерей политической бдительности Баронцева можно объяснить, что балетный кружок доверен бывшей солистке императорского балета некой Златогоровой Иде Ильиничне, она же Гольдберг. И что же пропагандирует эта гражданка Златогорова-Гольдберг? Вместо того чтобы прославлять наших великих русских композиторов Глинку, Чайковского и Мусоргского, Лядова и Балакирева, она вместе со своим подручным Фелициановым, не имеющим специального музыкального образования, протаскивает отпетых декадентов загнившего Запада – Сен-Санса и Дебюсси, воспевающих смерть и уныние. Чему может научить советских пионеров и комсомольцев «Умирающий лебедь» того же Сен-Санса или «Лунный свет» Дебюсси? Только низкопоклонству перед заграницей, пессимизму и буржуазному эстетству.
Потом стали выходить подготовленные активисты с погромными речами, в общем-то ничем не отличающимися от Синебрюхова с Кормилицыной, за ними, как полагается, пришел черед кающихся. Первым вышел на позор директор Баронцев. Он вроде бы оправился от страха, спину держал прямо и голову поднял, хотя по рядам прошло возмущение – народ заподозрил вчерашнего любимца в высокомерии. Однако ж в артистизме старому лицедею не откажешь. Хорошо поставленным голосом Баронцев начал:
– Прочитав постановление ЦК нашей партии, а потом и доклад товарища Жданова, я, товарищи, был потрясен…
Разумеется, потрясла его мудрость и проницательность партии и ее вождей, вскрывших, разоблачивших и т. д. После чего была выдержана пауза. За нею же последовало:
– Но, товарищи, я должен внести и ясность. Да, я в свое время предлагал поставить в драмкружке комедию «Парусиновый портфель», виноват и буду всю жизнь казниться за тогдашнюю свою слепоту. Но ведь два года назад никто не знал, что Зощенко разоблачат как безыдейного мещанина. О нем говорили и писали «писатель-орденоносец»…
Роковая ошибка. Из президиума под злорадные смешки зала Синебрюхов перебил:
– Мало ли что говорили! О злейших врагах народа до их разоблачения тоже разное-всякое говорили. Свою голову надо иметь на плечах. И классовое пролетарское чутье.
Баронцев сник, вжал голову в плечи и уже с отчаянием выкрикнул:
– Но ведь пьесу-то так и не поставили! Даже к репетициям не приступили.
– Это не ваша заслуга, а районного управления культуры. Вы о себе говорите. С кем вы, мастер, так сказать, культуры? С народом или подонками, охаивающими все советское? Дайте принципиальную оценку своему поведению.
И сломался гордый красавец. Он стал, сбиваясь, лепетать что-то о своей вине, которую только что осознал, Синебрюхов из президиума, почувствовав слабину несчастного директора, сбивал его путаные объяснения грубыми репликами, тот совсем растерялся, замолк и на окрик «Что ж вы молчите, вам что, сказать нечего?!» – набрал воздуху, оглянулся на свирепого райкомовца: «Да, да, сейчас» – и понес такое, что Фелицианов готов был провалиться от стыда за него. Он уже каялся в грехах, в которых никто его не упрекал: мало того что Баронцев по политической слепоте чуть было не поставил комедию Зощенко, он еще препятствовал постановке классика советской драматургии Виктора Гусева, будучи в плену эстетства, не сумел оценить талантливую пьесу «Слава». Побивши себя в грудь по поводу беспринципности и политической слепоты в подборе кадров, директор начал топить всех, кого поименно назвала Кормилицына, и Фелицианова в том числе.
Отставная балерина Златогорова, как школьница-отличница, отбарабанила благодарность партии и ее вождям за то, что своевременно направили на путь истинный, предотвратили дальнейшее развращение молодежи упадочнической музыкой и формализмом, поклялась верности заветам «Могучей кучки», а декадентские соблазны свалила на аккомпаниатора, который – змей-искуситель эдакий – проповедует западные сомнительные тенденции в музыке, а еще в 1914 году писал хвалебные статейки о танго, занесенном в русскую почву из буржуйских парижских и берлинских кафешантанов. Как видно, и по сей день товарищ Фелицианов не порвал с позорным декадентским прошлым, а я, бедная сирота, доверилась слухам о его якобы эрудиции и безупречном вкусе.
Все, конечно, обернулись на задний ряд – посмотреть на растлителя балеринской души, Фелицианова мало кто знал в лицо, но тот, укрыв глаза очками, разрисовывал блокнот, делая вид, что ничего не слышит, что все эти разоблачения с трибуны его не касаются. Конечно, он никак не ожидал такого предательства, но в вину запуганной до умопомрачения Иде Ильиничне этого не ставил. Навидался и не такого за прошлое десятилетие. Уже одно то хорошо, что никто не требует немедленно посадить и расстрелять Зощенко с Ахматовой, а по иным формулировкам вполне можно было б ожидать и такого. Значит, и нас пока арестовывать не будут, и напрасно Златогорова так трепещет. А может, и не напрасно.
Георгий Андреевич решил про себя сидеть молча, не высовываться, а если уж и вытащат на вселенский позор, ни в чем не каяться, а просто заявить о своем уходе. Он понял, что этой синекуре пришел конец.
Высовываться и не потребовалось. На гражданскую казнь вызвали поэта Владислава Курсанова, а его положение оказалось, пожалуй, самым скверным – валить вину не на кого, сопротивляться бесполезно, и, хотя все выступление было выдержано в жанре самобичевания, гул стоял в зале, грозный гул оскорбленных самолюбий – не одного стихоплета-самоучку тот обидел, простодушно объясняя, почему его вирши не выдерживают никакой критики и непригодны даже в стенгазету. Впрочем, в президиуме его слушали: райкомовский инструктор что-то внушал парторгу Сечкину.
