Илья Константиновский - Первый арест

Путь становился все тяжелее, тени росли и как будто прилипали к земле. Вместе с сумерками на окружающий мир спускалась торжественная вечерняя тишина. Уже не слышно было тихого шелеста неспелой ржи, треска кузнечиков, пения жаворонков и всего того, что шуршало в придорожном бурьяне, когда мы шли по этой же дороге несколько часов назад. Только запахи становились резче, теперь пахло все: земля, воздух, трава… Мы все еще не видели впереди села, но там, где оно должно было показаться по нашим расчетам, над потемневшим краем степи зажглась вечерняя звезда, и мы шли теперь прямо на нее, а она переливалась зеленоватым холодным огнем, неподвижная, бесконечно далекая и совершенно равнодушная к нашим страхам и переживаниям. Вскоре ночь окончательно окутала небо и землю, и вот уже ничего не видно, кроме одинокой звезды, и мы идем уже не по дороге, а полем, увязая в высокой колючей траве, одинокие, потерянные в огромном, как будто залитом чернилами, мире.

Где-то совсем близко заквакала лягушка и зашелестели ветви какого-то дерева.

– Ребята, забор! – услышали мы из темноты звонкий голос Яшки, обрадованного, что мы наткнулись наконец на человеческое жилье,- значит, село уже где-то совсем близко. – А ну-ка, залазьте сюда!..

Держась друг за друга, мы пролезли в узкую щель забора с болтающейся в ней, не совсем оторванной доской.

В саду было темно, таинственно. Как только мы отошли от забора, перед нами неожиданно выросла огромная фигура старика, одетого во что-то белое.

– Кто это?

Мы остановились, затаив дыхание и вытаращив глаза на эту жуткую, непонятную фигуру, которая стояла неподвижно, держа руки по швам и, казалось, поджидала нас.

– Не бойтесь!.. Это же камень…- сказал вдруг Яшка. – Вон там еще один…

Теперь все увидели, что за первой фигурой в глубине белела еще одна, поменьше.

– Что это?

– Кладбище!.. – услышал я чей-то испуганный шепот.

– Еврейское кладбище! – добавил всезнающий Яшка, и в его голосе мне тоже послышался страх.

Несколько мгновений длилось остолбенение моих товарищей.

– А если они сейчас выйдут? – спросил кто-то тихим горячим шепотом.

– Кто они?

– Будто ты и сам не знаешь…

– Мальчики, мне страшно!

– Не канючь! – грубо оборвал Яшка. – Держитесь за руки!.. Пошли!

Но и сам он был, очевидно, сильно напуган, так как, вместо того чтобы идти назад к забору, повел нас через кладбище.

Взошел медно-красный серп луны и осветил обточенные кладбищенские камни с высеченными на них письменами и грубыми изображениями рыб, зверей и человеческих голов в меховых шапках.

Несколько минут мы шли тихо, держась за руки и беспокойно косясь на странные, печальные, словно чего-то ожидающие надгробья. Потом мы свернули в другую аллею, и перед нами открылся вид на все кладбище, отлого спускающееся к глубокой балке.

Это был совершенно новый, фантастический, призрачный мир. Среди беспорядочно разбросанных камней и склепов искрились, трепетали странные огоньки, словно кто-то расхаживал между могилами и мигал огромными холодными зрачками. Тревожно, просительно ныли невидимые комары, в темных кустах слышались тихие, печальные вздохи, и раздавшийся вблизи неожиданный крик лягушки прозвучал как призыв оттуда – из таинственного «того света», о котором мы знали из рассказов взрослых, что он почему-то всегда враждебен нашему, живому миру.

– Ой, что там светит? – повторил все тот же испуганный голос.

– Тай ничoго – кости светятся! – бодро ответил Яшка.

Это жуткое объяснение сразу вывело нас из оцепенения: мы бросились бежать.

– Стой! – крикнул Яшка и, опередив всех одним прыжком, побежал впереди колонны.

Мы бежали по кладбищу, не чувствуя ни усталости, ни холодной мокрой травы под ногами, бежали, боясь оглядываться и смотреть по сторонам, и нам казалось, что кто-то гонится за нами; мне все мерещилось что-то белое, растущее и несущееся по кругу в лучистой тьме, и слышалось, будто что-то шуршит, тяжело дышит и топает по заросшим аллеям, залитым медным светом раскаленного осколка луны. …На другое утро ярко светило солнце. В его жарких лучах растаяли ночные страхи и привидения, но сразу же начались другие муки. Целую неделю длилось в школе расследование дела о нашем походе к морю. От нас требовали выдачи зачинщиков, но мы отказались, и были наказаны все: и те, кто участвовал в экспедиции, и те, кто только знал о ней, но не сообщил учительнице о нашем намерении. От всех этих допросов, увещаний,угроз воспоминание о нашем смелом походе казалось еще прекраснее, и само море с его вольным простором, тихим рокотом волн и белыми, поблескивающими на солнце отмелями казалось еще заманчивее. Именно в дни горькой и унизительной расплаты за это открытие я почувствовал, что полюбил его крепко и навсегда.

Переезд Родной дом, в котором я жил всегда, старая одинокая айва под окнами, ерики, лодки, вербы и весь незыблемый мир на воде, окружавший меня с тех пор, как я себя помнил, – все это исчезло однажды навсегда: мы переехали в город.

Помню, как я шел в последний раз по улицам родного села в необычный час – в середине ночи; пароход, на котором мы уезжали, уходил на рассвете. Я шел вялый и недовольный: страшно хотелось спать. Я шел и думал, что все кругом спит: и деревья, и дома с потушенными окнами, и черные ерики, как будто укрытые одеялами; спят люди, собаки, даже комары, – не слышно их обычного тревожного нытья; не спят только лягушки, они кричат, охают и заливаются с таким отчаянием, как будто на спящем ерике случилась беда.

Беда случилась со мной, но я этого еще не понимал.

Я шел, засыпая на ходу, и мама тянула меня за руку. Ее теплая рука и крик лягушек не дали мне заснуть. Я начал всматриваться в темноту: вот мостик, с которого я прыгал совсем недавно, кажется

позавчера; вон за тем поворотом растет огромная, чуть ли не до неба, верба.

Однажды, удрав из школы на ерик, мы налетели на нее шестом, торчавшим из лодки, пробили дно, и лодка начала тонуть. Мы бросились в ерик и вдруг увидели на мостике нового учителя, того самого, с урока которого мы сбежали. Хитрый он был человек: все пронюхал и нарочно пришел именно на то место, где мы потопили лодку.

Я вспомнил, как мы барахтались в воде, а он стоял на мостике и что-то кричал страшным голосом. Что было дальше, мне не хотелось вспоминать…

Я посмотрел на небо – тусклый свет звезд тоже нагонял сон. Куда мы идем? На пристань – мы переезжаем в город. Значит, я вижу все это в последний раз? Я почувствовал тревогу, но ненадолго. Я не подумал, что в городе не будет этого милого, радостного раздолья, в котором я жил всегда. Я думал только о том, что моей правой руке, которую держит мама, – хорошо, а левой – холодно: ее некуда деть. Скоро ли мы дойдем? На пароходе по обеим сторонам палубы есть цепь – она все время двигается взад и вперед, – может быть, она-то и поворачивает руль? Я подумал, что надо будет проследить за руками рулевого и цепью: совпадают ли их движения. Больше я ни о чем не думал в ту ночь, когда так круто менялась моя жизнь и счастливое детство уходило от меня навсегда. …В первый день в новом городе я проснулся еще таким, каким был раньше – веселым и свободным. Я вспомнил сонный ночной переезд на пароходе, потом на извозчике, быстро оделся, выскочил из

дому и увидел непривычную, унылую картину: скучную, длинную улицу с разбитым тротуаром и развороченной булыжной мостовой; только у одного забора росли какие-то чахлые кусты и стояла маленькая желтая акация. По мостовой громыхали телеги, по тротуарам спешили люди; сухой, неприятный ветер гнал им в лицо пыль, обрывки бумаг и солому.

Я дошел до перекрестка, посмотрел вправо и влево – всюду была та же картина: серый булыжник, пыль, клочки сена; ни одной вербы, ни намека на песок или воду.

Но я знал, что город стоит на Дунае, как и наше село, – мы приехали сюда пароходом. Где же Дунай? Где его каналы? Где вода?

Я снова дошел до перекрестка и увидел странную телегу на двух колесах. Она не имела кузова, вместо него на колеса была насажена бочка, а на ней, как на козлах, примостился дед, заросший от самых глаз грязно-серой бородой с еле заметной сизой шишкой носа и тусклыми мутно-зелеными глазками. Дед был весь мокрый, словно его нарочно облили, борода, похожая на мокрую мочалку, слиплась; кляча с линявшей шерстью и раздутым животом тоже была мокрой; мокрой была и бочка с ржавыми обручами – она оставляла после себя на булыжнике след в виде тонкого ручейка.

– Мэй, водовоз!- крикнула женщина в черной косынке, высовываясь из открытого окна.

Дед услышал крик и остановился. Я подошел поближе. Дед не спеша достал два цинковых ведра, потом так же не спеша вытащил длинную затычку,

обернутую в тряпку, – из бочки ударила струя, она чуть не задела бороду деда, но он успел отвернуться и подставить ведра. Когда они наполнились, он снова заткнул бочку и, тяжело ступая мокрыми, рваными сапогами, понес ведра с водой в дом.