— И мне, — вдруг сказал Володя, как будто только что вспомнил.
— И мне, — сказала Яна.
Мы переглянулись, удивленно посмотрели на Яну.
Яна снова сыграла, что покраснела:
— Ну, да, а что?
— А тебе-то чего? — удивился Виталий.
— Так…
— Повезло нашему поколению, — сказал Бонч. — Повидали разные времена. Есть, с чем сравнить. Умеем ориентироваться. И ценить жизнь. Когда я учился в киношколе в Польше, у большинства студентов главной темой творчества был суицид. У них там сытая благополучная жизнь. Им не о чем снимать кино… За что тебе приставляли к голове пистолет, Яна?
Яна молчит, хлопает ресницами.
— Может, Яна, ты все же выпьешь с нами? — снова спрашивает Виталий.
— Нет, спасибо, в другой раз, правда. И ко мне сегодня должны из Москвы прилететь.
— Кто у тебя там прилетает? — заинтересовался Володя. — Кто бы ни прилетел, приглашай к нам за стол.
У Яны звонит телефон, она торопливо отходит поговорить. Через минуту возвращается попрощаться.
Виталий и Наташа провожают ее до дороги.
Вернувшись, Виталий рассказывает несколько еврейских анекдотов. Я люблю еврейские анекдоты, потому что они часто похожи на притчу. А притча — мой любимый жанр.
Виталий стрижен коротко, как я. И постоянно улыбается. Всего пару раз за весь вечер он забывал о необходимости улыбаться. Тогда его взгляд становился холодным и пустым, как если бы ему когда-то годами молотком ломали пальцы, как Родиону в восьмой серии, и при этом твердили в лицо: «Ты верил в торжество добра и справедливости? Ну, так получи, еврей!»
С Наташей они нежны и как-то трепетны что ли. Она весь вечер обнимает его, поглаживает по спине, по лысеющей макушке, заглядывает в глаза. Как будто знает, что этот вечно смеющийся зрелый человек может в любой момент соскочить с катушек, и готова сразу его утешить. Ее рука все время у него на плече. А он обнимает ее и гладит. Это так непривычно видеть. Обычно взрослые россияне так себя не ведут в публичных местах. А жаль.
Разъезжаемся за полночь. Всех, коме Володи и Натальи, пошатывает.
— А этот сегодняшний твой коктейль, Виталий, оказался с загогулиной, — замечает Бонч. — Я могу пить водку. Могу и много выпить. Но после сегодняшнего коктейля как-то быстро я поплыл. Как будто он был с ЛСД.
Вхожу в новую квартиру. Сегодня с утра, перед съемками, я заехал сюда посмотреть и решил остаться. Пока снимался, администратор перевез мои вещи. Каждый день я оставлял вещи собранными на случай, если мне найдут квартиру. Это не так сложно — быть собранным. Для этого достаточно не иметь лишних вещей. Только самое необходимое. То, что обязательно возьмешь, если скажут собраться за пятнадцать минут и уйти, чтобы никогда больше не вернуться. Думаю, мне и девушка такая нужна — чтобы ее захотелось взять с собой даже, когда разрешат взять лишь самое необходимое: зубную щетку, бритву, мыло, охотничий нож… Чтобы, когда она рядом, не возникало чувства, что у тебя на руках гигантский багаж из ста тысяч фирменных чемоданов, коробок, свертков, тюков, каких-то непонятных блестящих розовых сумок…
Быстро распаковываюсь и ложусь.
Свежий воздух наполняет спальню, надувает белые паруса занавесок. Улыбаясь, проваливаюсь в сон, плыву…
Просыпаюсь среди ночи от боли в горле. Нахожу в походной аптечке лечебные леденцы, кладу на язык и снова пытаюсь спать.
Утром горло по-прежнему болит. За окном безоблачное небо, яркое солнце. Надо бы двинуться на водохранилище, проведать Катарину и станцию виндсерфингистов. Но до следующего выходного шесть труднейших съемочных дней, поэтому решаю этот день провести дома.
Получаю из Москвы СМС от Юли Гулько.
— Привет! Я прилетела от родителей. Ты не в Москве? Ты, видимо, где-то там надолго?
Ну, наконец-то ты вышла на связь, Юленька! Знаю, ты должна была вернуться в Москву из Калининграда еще до моего отъезда. Но не вернулась. Или сделала вид, что не вернулась.
— Где-то там? Гм… Ну, да. Если хочешь, можешь приехать куда-то сюда… У меня где-то здесь квартира.
— А ты там по работе?
— Ну, конечно! Тут даже есть огромное водохранилище и школа виндсерфинга. Правда, пока не получается начать тренироваться.
— Водохранилище, виндсерфинг… Так классно!
Через несколько минут написала снова:
— Скорее приезжай!
— Это 16 серий, главная роль, съемки почти каждый день до декабря. Но я буду иногда вырываться…
— Ого!!! Как же долго!
Надо было думать, милая, когда ты занималась чем угодно — встречалась с бесконечными друзьями и подругами, ходила на фитнес, «грела связки» в караоке — только не проводила время со мной. И когда я в очередной раз предложил вечером встретиться и поехать ко мне, что-то пропищала про отсутствие романтики. А чем тебе не романтика — навестить человека в чужом городе, посмотреть, как он устроился, с кем подружился? Посидеть в уютном ресторанчике, в уютной компании его друзей или вдвоем, поглаживая его по спине, заглядывая в глаза, слушая голос, радуясь улыбке… Интересно, ты на такое способна? Или под романтикой ты понимаешь что-то другое? Например, совместное хождение по женским бутикам в поисках новых нарядов для тебя? Я же знаю, некоторые понимают романтику именно так… Да, я и не против, если есть еще что-то, кроме бутиков и нарядов… И кроме разговоров о том, каким должно быть счастье, и как должна выглядеть счастливая женщина… По-моему, счастье — это что-то простое. Если о нем надо договариваться, то это уже не счастье… Тем более, через два месяца знакомства!
Разрывными пулями проносятся съемочные дни, похожие один на другой. Приднестровье снимается в получасе езды от центра города, недалеко от военного городка. Поселок, куда по сценарию выдвигаемся спасать отца Натальи, воскрешает в памяти цыганские поселки на границе Украины, Молдавии и Румынии, что мы проезжали с Черновым, когда в начале девяностых прорывались на Ягуаре в Стамбул. Наш Ягуар жизнерадостно взрывал раскаленный синий воздух на проселочных дорогах Бессарабии и смотрелся, как сегодня на улицах Москвы смотрятся единичные Бугатти. То есть вызывал одновременно восхищение и желание выстрелить вслед из охотничьего ружья.
Белые одинаковые мазанки. У незатейливых низких заборов под листами старого шифера почерневшие строительные доски и дрова для отопления. Под вылинявшим брезентом мотоциклы, мопеды и моторные лодки. Редко, где встретишь оставшийся еще с советских времен дышащий на ладан автомобиль. Деревья в садах стоят, не шелохнувшись. Повсюду густая пыль, в которой резвятся воробьи и дети. Кое-где на лавочках за околицами отдыхают мужчины с прокопченными изрытыми морщинами лицами и женщины в пестрых платках, повязанных от бровей.
Носова, Глазков и я трясемся на проселочных ухабах в раздолбанном темно-зеленом уазике во главе колонны бронетранспортеров. Резко тормозим у одной из мазанок, выскакиваем на дорогу. Из-под огромных колес бронетранспортеров взлетают густые клубы желтой пыли. Она забивается в глаза, нос, уши.
Солдаты окружают дом. Берут на прицел окна. Четверо забегают внутрь. Нас не пускают. Один торопливо выходит, докладывает:
— Товарищ полковник, в доме обнаружен труп.
Полковник торопливо заходит в дом, возвращается темнее тучи.
— Что? — кричит Яна. — Что там?
Пытаюсь ее удержать. Не успеваю. Она со всех ног несется в мазанку. Мы с Глазковым за ней. Кидаемся из комнаты в комнату. Кажется, время остановилось. Как перед криком. Или перед выстрелом в упор. «Я не люблю, когда стреляют в спину, я так же против выстрела в упор!» — пел Высоцкий. Мне никогда не нравилась у него эта строчка. Мне кажется, ему больше подходит: «Но если надо, выстрелю в упор!» Вот, я, например, выстрелю, если надо. И не задумаюсь. Почему мы не судим кое-кого по военным законам? Судили бы — всякая мразь давно сидела бы по своим гнилым щелям и не высовывалась. Но мы все еще против выстрелов в упор. Только плюем в умевшее стрелять в упор героическое прошлое и скрипим зубами по поводу беззубого настоящего. И почти каждый день хороним хороших людей.
В доме разгром. Видно, что-то искали. Глаза после яркого света улицы слепые.
Он в дальней комнате. Лежит навзничь, вокруг головы лужа крови.
— Стреляли в упор, в висок, — говорит кто-то из военных.
Яна крадется, как канатоходец с завязанными глазами по натянутой проволоке. Слегка разведя руки, оседает на колени, возле головы отца, касается дрожащей рукой посиневшей щеки. Светлая юбка на фоне черной крови. Пытаюсь представить, каково было бы мне, если бы я оказался на ее месте. Лицо Яны искажает клякса беззвучного крика. Вскакивает, расталкивая столпившихся в проходе солдат, кидается по коридору на улицу, на солнце, на горячий летний ветер. Мы с Глазковым — следом. И теперь уже солнце, как минуту назад тень, ослепляет нас, пронзительно яркое южное солнце, беспощадно жгущее все вокруг — черные крыши мазанок, кусты смородины под окном, белую пыль на дороге, темно-зеленую краску на броне бронетранспортеров… За калиткой догоняю Яну, пытаюсь обнять, прижать к груди.
