Он вспомнил, как официант стал метаться от столика к столику, когда она закричала на весь зал: «Здесь есть доктор? Пожалуйста, здесь есть доктор?» Казалось бы, официант должен был в первую очередь броситься к ней, а не начать бегать между столиками и вопить: «Есть доктор? Есть доктор?» «А с другой стороны, — подумал он, — что за глупости, официант и есть официант».
— Я сама видела, как небо чернеет и птицы перестают петь, когда открываются ворота Федеральной прокуратуры и кортеж из шести машин начинает медленно двигаться в сторону Кремля, — сказала она.
Он посмотрел на нее — маленькую, неприлично подвижную посреди застывшей важности его огромного кабинета — и подумал: забрать бы ее, дуру, отсюда куда-нибудь. На какой-нибудь остров. Быстро перекинуть все бабло наружу, обналичить, купить остров и съебать туда с этой дурой.
Вчера она купила эспрессо-машину и пять одинаковых кофейных чашек — толстобоких, тяжелых, чудовищно дорогих, но денег было не жалко. Теперь все чашки стояли перед ней рядком, каждая на своем блюдце, и в каждую был налит эспрессо. По поводу молочной пены, тщательно взбитой в специальном кувшинчике, у нее были сомнения: пена казалась ей слишком плотной, но это, решила она, лучше, чем слишком жидкая. Первую чашку она испортила буквально за две секунды — рука с кувшинчиком дрогнула, линия, которая должна была превратиться в лепесток большого коричневого цветка на белой шапке пены, пошла вкось. На второй чашке ей удалось изобразить два лепестка из четырех прежде, чем пена поползла через край. На третьей чашке зазвонил телефон.
— Да, — сказала она в трубку.
— Миссис Дарнтон? — спросила трубка.
— Да, — сказала она, — миссис Дарнтон слушает.
Трубка помолчала.
— Миссис Дарнтон, — сказала трубка, — это инспектор Милверс. Мы говорили с вами вчера.
— Прекрасно помню, — доброжелательно сказала она.
Трубка снова помолчала, а затем продолжила:
— И позавчера.
— И позавчера, — легко согласилась она, нетерпеливо похлопывая подошвой шлепанца о пятку: пена вот — вот начнет оседать, и придется начинать все сначала.
— Миссис Дарнтон, — сказала трубка, — боюсь, вы меня не понимаете. Мы обнаружили тело, которое считаем телом вашего мужа. Совершенно необходимо, чтобы вы явились к нам на опознание.
— Обязательно, — сказала она, — обязательно. Сегодня обязательно к вам зайду.
Она, конечно, не станет его отговаривать — просто скажет что-нибудь легкое, совсем незначительное, от чего галстук сразу разонравится ему самому. Но какой галстук! Идеальный подарок — достаточно дорогой, достаточно личный. Он знает своего брата, тот будет просто счастлив.
Он решил, что купит этот галстук, когда она отправится в туалет, — он сам предложит ей заглянуть туда, чтобы потом безмятежно обходить гигантские музейные залы. Они уже провели в магазине не меньше получаса, решая, кому что достанется. Маленькую, с мизинец шелковую куклу было решено привезти его матери, удивительно недорогую стеклянную брошь — сестре, Мила придет в восторг от блокнота из грубой «авторской» бумаги, — глядишь, и покончили с тонким делом приобретения сувениров.
Он подошел к жене (маленькие руки сцеплены на пояснице, прямой нос едва не касается витрины с какой-то мелочевкой), склонился рядом почти в той же позе и тихонько спросил: «В туалет зайти не хочешь? Я тебя подожду у касс». Она оторвалась от безделушек, кивнула, сунула ему в руки свою сумку, и они двинулись к двери, ведущей из магазина в музейный холл.
Она еще успела зацепиться взглядом за пару шелковых кофточек с репродукциями Магритта, мимоходом проехалась пальцами левой руки по чудесному прозрачному столу, а правой огладила каскад шелковых галстуков — и, задержав на указательном пальце тот, светло — синий, полуобернулась и сказала: «Смотри, какой. Вот бы твой отец был еще жив».
— У вас есть что-нибудь особенное для именинников? — спросила она.
Он быстро перебрал в голове возможные варианты. В меню не значилось ничего подходящего, их кафе даже не предоставляло именинникам скидки, но иногда Марк раскошеливался на «Фруктовую бомбу» с маленькой золотой свечкой — особенно если празднующие заявлялись большой компанией и заказ тянул на приличную сумму. Но в шесть утра Марка, естественно, еще не было на месте.
— Увы, — сказал он, — Боюсь, ничего такого.
Она выпятила губы в грустной понимающей полуулыбке, заложила за ухо короткую прядь и осторожно взяла кофейную чашку за неудобную тонкую ручку. Тогда он пошел в подсобку, порылся у себя в рюкзаке и принес ей маленькую ореховую шоколадку, оставшуюся от поспешного завтрака в пустой электричке.
— Первый раз, — сказала она, — мы с ним поссорились, когда ехали к моей маме в больницу.
Он смотрел в зал, но никого, конечно, не видел, а один только жаркий слепящий свет. От этого света и от огромной, огромной музыки, идущей снизу и волнами заливавшей сцену, он вдруг поплыл, почти оторвался от пола. Звук, набиравший силу в груди, стал нестерпимо полным, он изумился этой полноте и с наслаждением выпустил звук наружу — в долгом, протяжном, счастливом «А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!», от которого у него самого пьяно заложило уши. Тут сзади его подхватили мамины руки и действительно подняли в воздух, да так резко, что он прикусил себе кончик языка и истошно разревелся. В глазах еще стоял пятнами свет софитов, он ничего не видел в закулисном полумраке, кто-то смеялся, мама повторяла: «Ради бога, простите!» и «Миша, как не стыдно, как ты туда вылез?!» и опять — «Ради бога, простите!». Сквозь дрожание слез он сумел разглядеть только дядю Кирилла, как он хохочет, а потом делает серьезное лицо и громадными шагами переходит туда, в свет, и его золотая кольчуга успевает тускло блеснуть — как хвост ускользающей из рук золотой рыбки, как отравленная игла зависти и обиды.
Свет становился ярче, она совсем не чувствовала боли, а только смешливое и опасливое возбуждение, как в детстве, когда несешься с горки, и все вокруг так нереально, и стремительно, и гладко. Двери распахивались перед ее каталкой, те, кто толкал каталку вперед, торопливо перекидывались полупонятными фразами, одновременно тревожными и магическими. Бегущий справа от каталки держал в руках планшет, белая маска, закрывающая нижнюю половину его лица, втягивалась и выпячивалась от дыхания. Она успела назвать ему свой возраст, адрес, семейное положение; он, не глядя, делал на планшете какие-то пометки.
— Мистер Лентер, заинтересованы ли вы в реинкарнации, и если да, есть ли у вас какие-то предпочтения? — прокричал держатель планшета, ловко уворачиваясь от другой каталки, несущейся им навстречу.
— Я что, могу стать кем угодно? — изумленно спросила она, прикрывая глаза ладонью и пытаясь разглядеть его в нарастающем белом свечении. Каталка влетела в очередную дверь.
— Мистер Лентер, — сказал держатель планшета с некоторым раздражением, — такова стандартная процедура: сначала мы спрашиваем предпочтения, потом специальная комиссия принимает решение. Пожалуйста, сосредоточьтесь.
— Не хочу, — сказал он, — не хочу, не знаю. Она будет нудить. Давай кого-нибудь другого.
— Да вроде некого, — сказала она лениво и потыкала его в плечо: мол, конец эскалатора, осторожно. Они сошли на полупустую субботнюю платформу.
— Ну что ж это, — сказал он, — собрались звать — а нам и позвать, что ли, некого?
— Нехорошо все это, — сказала она, вытягивая шею, чтобы посмотреть, не приближается ли по туннелю их поезд. — Другие же люди общаются, зовут, а мы не умеем.
У него в кармане зазвонил телефон, мелодия потонула в шуме подъехавшего состава. Он поспешно вытащил аппарат и посмотрел на экран.
— Ну? — спросила она. — Это кто?
— Никто, — сказал он, беря ее под руку и вводя в вагон. — Просто будильник.
Она решила, что расскажет все Катрине наутро за завтраком. Потом решила, что расскажет ей в понедельник, перед тем, как отправит в школу, чтобы девочке было, чем отвлечься. Потом решила, что не расскажет вообще, — просто сделает вид, что все в порядке, и расскажет правду только через месяц или два, когда уже не будет выбора. На этом решении и остановилась.
Дверь в квартиру она открывала в три толчка, не дыша, так, чтобы не скрипнуло, но Катрина все равно не спала, поднялась с дивана ей навстречу, шлепнулся на ковер пульт от телевизора. Тогда она улыбнулась изо всех сил.
