ОДИН ДЕНЬ
Бригадир Гизатуллин кричал на плотников:
— Я не знаю никакой ваш сабантуй! Я знаю план. Я знаю сверхплана. А у вас в башке когда работать — план, когда получка — сверхплана. Эти пережитки — давай кончай.
— Правильно, — сказал Гоша, самый молодой в бригаде.
Еще не везде сошел снег, а Гоша с утра работал в одной майке. К полдню, разогревшись, он и майку снимал, обнажая до пояса свое богатырское, мускулистое тело. Зимой умывался снегом и купаться начинал, когда еще не весь проходил лед. Он, развалившись, отдыхал на эстакаде. Весенний ветерок шевелил его желто-соломенные, уже успевшие выгореть волосы.
Плотники хмуро слушали бригадира. Это были те самые темные мужики из деревни Край-бора, завербованные Корневым. Они так и остались работать на строительстве. Плотники оказались умелые, старательные, на всякое дело дружные.
Своего бригадира, несмотря на его молодость, они уважали и даже любили за сильный характер и рабочую смекалистость. Они почтительно звали его Яковом Васильевичем, переделав его имя Яхья на Яков.
— Яков Васильевич, — веселым голосом заговорил Ощепков. — Это ты напрасно. Мы что заработаем, то и получаем. Чужого, а тем более государственного, мы не возьмем. У нас другая дурость есть, в этом вроде повинны. Отпусти ты дураков, ну пусть помолятся. Вреда от этого не будет.
Про Ощепкова говорили, что это такой плотник, что смог бы и часы починить, если бы в них можно с топором развернуться. И в самом деле, это был умелец, каких мало. Зная, что начальство уважает его за редкостное мастерство, Ощепкова всегда выдвигали вперед, когда надо было вести переговоры. Языком он владел ловко, как и топором, выделывая такие хитрые узоры, в которых сразу и не разберешься.
Помогая Ощепкову, плотники загудели:
— Ты уж нас уважь, Яков Васильевич.
— Мы потом вдвое сработаем.
Гоша крикнул сверху, не меняя своей позы:
— Начальство на подходе!
Плотники замолчали. Со стороны корообдирки приближался Корнев. Он спросил:
— В чем дело? Почему не работаете?
— Перекур, — ответил Гизатуллин, недовольный вмешательством начальства. — Внутренние дела.
Виталий Осипович сразу понял, какие это внутренние дела. Завтра, должно быть, праздник, и плотники, как люди верующие, собираются пошабашить пораньше. Каждый год повторяется одна и та же история. Пошумят, но работу не бросят. Слово свое держат. Бога дома оставляют, в дела свои его не мешают. Поговорят, повздыхают и до вечера стучат топорами с особым молчаливым ожесточением.
Секретарь парткома Чикин сам побеседовал с плотниками. Они в гробовом молчании прослушали его лекцию о вреде религии. Ни один не пошевелился и не проронил ни слова. Черт их знает, этих плотников. Целый год люди как люди, работают, получают премии, не расстаются с переходящим знаменем лучшей бригады, а как праздник, так и прогул.
— Уговор забыли, товарищи? — сказал Виталий Осипович.
Гизатуллин торопливо заговорил:
— Какой народ? Чего им надо? Секретарь парткома товарищ Чикин доклад делал, все объяснил, откуда бог, какое вредительство от религии. Вот они все слушали, молчали, а сегодня обратно давай свой сабантуй. Я знаю, кто вас мутит. Семенка-псих-дурная башка.
Плотники угрюмо помалкивали. Они сейчас не походили на тех темных мужиков, которые в первую памятную ночь приходили к Виталию Осиповичу. Давно уже износили они солдатское обмундирование, некоторые отрастили крутые жесткие бороды, распрямили плечи и перестали бояться начальства.
— Короткая у вас память, товарищи. Ну что ж. Я вас тогда предупреждал насчет бога, а сейчас будем принимать меры. Кто раньше времени уйдет с работы, отдадим под суд.
— Этим нас не пугай, Виталий Осипович, — прервал общее угрюмое молчание Ощепков. — Не надо так-то. А что слово дали, не отказываемся. Уговор у нас крепкий. Вот так, мужики. Нельзя нам слово нарушать…
Он замолчал, и в тишине раздался чей-то голос:
— Назад попятился….
— Да нет, вроде вперед, — отозвался Ощепков. — Это верно, уговор промеж нас был — праздновать неотступно. Так ведь моего согласия на этот уговор не было…
* * *
— Корнева я не люблю, но уважаю, — говорил жене секретарь парткома Чикин. И, четко формулируя свою мысль, пояснил:
— Не люблю, как человека заносчивого, не признающего авторитетов, и уважаю за преданность партии и общему делу, за исполнительность, за размах и даже удаль. Инженер он отличный, но недооценивает теорию.
Они шли через биржу, осторожно обходя ямы, наполненные коричневой таежной водой. Эти ямы образовались после раскорчевки. Пни, вырванные из родной почвы, лежали здесь же, уродливые и несуразные.
Жена Чикина, санитарный врач, неопределенно ответила:
— Беспощадный он какой-то. Боятся его.
Каждый раз, когда разговор заходил о Корневе, она отвечала неопределенно, зная привязанность мужа к главному инженеру. Он и недостатки старался отыскать только для того, чтобы оттенить достоинства. А она не любила Корнева за то, что он не всегда считался с ней, как с санитарным врачом, и боялась его, несмотря на высокое положение своего мужа.
— Лодыри боятся, — заносчиво возразил Чикин, — он им спуску не дает. И правильно. Он и себе не дает спуску.
— Я его тоже боюсь, — созналась жена.
Чикин недоверчиво посмотрел на нее. Дело в том, что она была женщина властная и даже деспотичная. Ей беспрекословно подчинялись все — и сам Чикин и две их дочери.
Она была небольшого роста. Приземистая, плотная. Ее тяжелую походку знали все, тяжелую руку тоже знали и старались не попадать под нее.
— А он тебя уважает, — сообщил Чикин и опять четко сформулировал, за что Корнев уважает ее: — За настойчивость, за твердый характер, за то, что всех держишь под контролем, и за то, что с тебя легко спрашивать.
— Как это легко? — спросила жена.
— Я его понимаю так: трудно спрашивать с бездельника, с человека безвольного, потому что никогда нет уверенности в том, что он…
Но тут он увидел Корнева, беседующего с плотниками, и, зная, о чем может идти разговор, торопливо сказал жене:
— Ну, ты иди. Я не скоро.
Как и все малорослые люди, он старался держаться прямо и двигаться не спеша, что не всегда ему удавалось. Живость характера мешала ему сохранять достоинство походки. И сейчас, подлетев к Виталию Осиповичу, он спросил:
— Ну, что тут у вас?
И, не дожидаясь ответа, скомандовал:
— После говорить будем. А сейчас давай, Гизатуллин, давай.
Раздосадованный тем, что лучшая бригада вдруг так осрамилась и что это уже невозможно скрыть, как в прошлом году, Гизатуллин покраснел и, надувая жилы на шее, закричал:
— Кончай перекур. Сегодня работаем, пока весь участок не сделаем. Ночью будем работать. Кто уйдет — долой из бригады: молись свой бог, кусай свечку!
И, обернувшись к Чикину, сказал, сдерживая ярость:
— Я прошу, не говори давай-давай! Никогда не говори. Я знаю — ты думаешь: «Все беспартийный, один я партийный. У всех свой интерес». Не думай. Мне длинный рубль не надо. Будешь говорить давай-давай — кончай разговор. Я тебе давай-давай не говорю.
Чикин усмехнулся:
— Я знаю, что ты скажешь.
— Конечно, знаешь — ты начальник. Давай-давай не надо очередь за хлебом, баню давай-давай. Сапоги, смотри, у меня какие! Почему не везут новые! Ты иди снабженцам говори давай-давай, а нам ты не говори. — И, обернувшись к бригаде, он бешеным голосом закричал: — Ну, чего стоим? Приказ слыхали!
Застучали топоры, сверкая на солнце.
Чикин, обходя ямы, наполненные бурой таежной водой, говорил:
— Нездоровое настроение в этой бригаде. Сколько я с ними ни говорю, все без толку. Беседуешь с ними о вреде религии — молчат. Вот на днях лекцию им читал о строительстве. Вопросы задают не по существу… про сапоги все, да про хлеб. Вообще насчет снабжения. Гизатуллин, как бригадир, должен бы разъяснить, а он первый голос подымает…
— И правильно делает. Мы с тобой насчет плана стараемся, а план без хлеба не выполнишь.
— А ты, знаешь, не смейся, — запальчиво перебил Чикин. — Это до хорошего не доведет. Вредное это настроение пресекать надо.
Виталий Осипович шагал не глядя на Чикина. Вот ведь и не глупый, кажется, человек, институт кончил, воевал, старый партийный работник. А о коммунизме размышляет, как о царствии небесном. Нет, дорогой товарищ, постом и молитвой коммунизма не достигнешь. Тут экономическая база нужна.
Но он не стал этого говорить, зная, как любит Чикин теоретические разговоры и как долго он может говорить.
— Пекарня у нас в самом деле ни к черту, — сказал Корнев. — Да и кооператоры заелись. Когда мы за быт примемся? Комбинат строим досрочно, а строители все еще из бараков не вылезут. Жилищное строительство у нас на заднем плане, а мы все красивые слова говорим. Тут не говорить надо, а взять да назначить туда дельного работника, чтобы он им всем спать не давал, о деле заставлял думать, а не о своем благополучии.
