— Не буду, не буду пасти. Звиря я не боюсь, не боюсь звиря-то, комаров боюсь. Уйду, уйду, не буду пасти. У ваших коров и документов нет. А ольховским-то лошадям на каждую документ в канторе выписали, а коровам пока нету. Не буду пасти, уйду.
— Да ты, Гуря, что говоришь? Ведь ты подрядился! — не утерпел и включился Евграф в пустой разговор с дурачком.
— Уйду, уйду в Ольховицу, не буду у вас пасти.
— В Ольховице-то тебя опеть плясать заставят, — сказала Самовариха. — Аль ты любишь плясать-то?
— Плясать-то я больно люблю. — Гуря вылез из-за стола, перекрестился и вышел на средину избы. — Больно люблю, ежели на гармонье играют. Володя-то Зырин добро играет.
И пастух показал, как Зырин играет, сделал движенье руками, потом ногами.
— Вот, вишь, — смеясь, проговорила Марья. — Серёдочка сыта, дак и крайчики заиграли.
— Ну, я в сенник пойду, — попросился Евграф.
— Иди, иди, Анфимович, там и Гуре постелено, — хором сказали Самовариха с Марьей.
«Теперече бабам не до меня, — подумал Евграф, уходя. — Гурю плясать попросят, он под ротовую и спляшет. Чего ему?»
Евграфа не потянуло в сон. Тихонько вышел он вначале в Самоварихин огород, затем на безлюдную улицу, на околицу. Он не заметил, как очутился у своего гумна. Постоял около амбара, направился к рубленному из тонкого ельника сеновалу. Амбар стоял на замке, а ворота в гумно отворились, хотя и со скрипом. «Надо бы хоть дегтем помазать», — мелькнула мысль. По всей гуменной долони раскидано было прошлогоднее парево. В засеках навалено где корье, где сено. Валялась треснувшая березовая лопата, которой когда-то веяли зерно на ветру…
Евграф только вздохнул и пошел из гумна. Заря гасла за северо-западе. Ковали везде ночные кузнечики. Было слышно, как у реки крякали сразу три, а может, и четыре бессонных дергача.
«Эти не уснут до солнышка, — подумал Евграф. — Такая уж беспокойная птица…»
Но скрипящие коростели, наоборот, успокоили, отлучили Евграфа от невеселых и скорбных мыслей.
Пускай не сговорился он с колхозным начальством насчет своего будущего! Пускай не посулил ему Митька гниющий сруб. «Чего-нибудь да смекнем… Вон Гуря от медведя отбояривается, а уж с комарами-то как-нибудь управимся», — подумал Евграф.
* * *
Пришла с пожни Палашка, бабы в избе всё еще тараторили. Миронов повернул завертыш, тихо прошел в сенник, где уже похрапывал Гуря. Внизу шумно вздохнула Самоварихина корова.
Ночь прошла в мгновение ока.
Миронов поднялся вместе с пастухом. Пока бабы обряжали и выпускали скотину, он вздумал снова сходить на свое гумно. Оно снилось Евграфу во сне. Гумно — оно ведь тоже вроде родного дома! Вся жизнь мужицкая проходит в гумне или около. Раньше даже плясать на гумне учились. Гумном кормились человек и скотина, гумно и грело и тешило. Теперь-то что? Миронов заглянул в овин. Внизу около глинобитной печи на него пахнуло плесенью и земляной сыростью. Темноту через дровяное оконце пробивал солнечный пук. Такой яркий пук, совсем золотой, и миллионы крохотных серебристых пылинок затолклись в этом солнечном пучке, когда Евграф ступил в овин. Сколько было пересушено тут ржаных суслонов, овсяных, льняных и ячменных снопов, сколько сосновых чурок перекидано в обширную печь! Сколько темных осенних ночей, да и зимних, переночевано было в этом родном овине! А ныне вот даже овин не свой. Колхозный. «Видно, больше уж снопов не молачивать… В пастухи идти, одна мне дорога. Заместо Гури…» — Евграф опять малость затосковал. «А что, хоть бы и в пастухи?..»
Он вылез из овина, прикрыл воротца и вышел из гумна в раннее сенокосное утро. И задумался вновь.
Что было делать? Писать заявление, да еще на Кешину односкатную избу? Ведь все бабы шибановские начнут хохотать: Евграф Миронов обменялся домами с Кешей. «Правда, меняют Игнаха Сопронов да Митька Куземкин. Да еще Ковка Микуленок — отец Палашкина, прости Господи, выблядка. Меняют, продают, сами берут за так. Виталька… Нет, нет, не Виталька… Никакого Витальки нету. Есть девка Машутка. Не крещеная, а все равно своя…»
Жалость к внучке, к дочери и к жене с утра поднялась в Евграфовом сердце. Он вышел по тропке к отводу. По прогону лениво уходило в поскотину деревенское стадо. Гуря усердно бил черемуховыми палочками в подвешенную на шее сухую, звонкую сосновую барабанку. Справа от Евграфа грядки Клюшиных, слева, на отшибе, выморочная оседлость какого-то давно умершего бобыля из носопыревской породы. Или из новожиловской? Евграф не помнил даже имени. Избенка тоже, как у Фотиевых, на один скат. Гниет много лет подряд, от самой турецкой войны.
Ворота висели на одной петле, коридорчик был запакощен овцами и ребятишками. Стекла в рамах выбиты. Миронов попытался открыть двери в избу, но гнилые половицы в сенцах не позволили. Все скособочено. В дверную возникшую щель Евграф разглядел в полумраке некрашеный деревянный посудник, божницу с почернелой иконой. Какая икона-то? Повсматривался Евграф, да так и не разглядел. Вроде Никола…
«А что? — подумал вдруг Евграф. — Ведь изба-то ничья… Может, еще и крыша течет не больно шибко… Чем ночевать в чужих людях, взять да и поселиться. Перестелю пол в сенцах, двери сами откроются». Евграфу показалось на миг, что там, в избе, Николай — угодник Божий — проявил тусклый свой лик и на секунду открыл уста…
— Без топора двери не отворить, — вслух, словно в ответ святителю, произнес Евграф. — Топор, топор нужен.
И вдруг ноги сами понесли его в деревню. Только Самоварихин топор никуда не годился. Хоть по заднему месту тюкай. Да и такой бабы брали с собой на покос. Евграф хмуро пошел с ними на пожню. В обед он едва открестился от ячневых Самоварихиных пирожонков. Чужой кусок в горло никак не лез, а ноги сами, как утром, принесли к своему дому, к своему подворью, где размещалась контора и жил Кеша Фотиев. Правда, сделал Евграф изрядный крюк, забежал к бобыльской хоромине. У своих бывших грядок он перелез через изгородь. Еловые жерди были крепки, не треснула ни одна. Не сгнили за два года и колья. Только рассадник в загороде стоял зря! Вместо капустной и брюквенной рассады молочай и желтая сурепка густо росли в нем, наверное, с самой ранней весны. Колодец около рассадника действовал, как и раньше. Евграф, совсем разволнованный, во второй раз ступил на родное крыльцо… Не заходя в контору, то есть в зимовку, поднялся он дедковой лестницей, взялся за скобу летней верхней избы. И распахнул двери:
— Ночевали здорово!
Кеша Фотиев, босиком, в холщовой косоворотке, сидел на лавке и березовым пестиком толок лук в деревянной ступке. И ступку для толчения и березовый пестик делал сам Евграф еще до женитьбы. Вон и две буквы вырезаны: «М» да «Е». До сих пор заметны.
Кеша от изумления или от испуга вытаращил на пришельца глаза. Он отодвинул ступку с деревянным мироновским пестиком.
— А где у тебя, Ливодорович, семейство-то? — спросил Евграф.
— Семейства-то нету дома, семейство-то кто где, — словно обрадовался Кеша, забыв пригласить садиться. — Женка на сенокос побежала, ребята незнамо где. Сам вот лук толку. А ты, таварищ Миронов, давно ли дома?
— Я, Асикрет Ливодорович, тут у тебя не дома. Это ты тут дома. А я, видишь, как зимний волк, хожу круг деревни и думаю, где бы мне топор взаймы попросить? Отдай-ко ты мне мой топор, а?
— Что ты, что ты… Пошто тебе топор, что ты… — вскочил и, как Гуря пастух, забормотал перепуганный Кеша. — Не дам я тебе топора, чево говоришь… Обратно и дом бери… мне дома не жаль, что ты, что ты…
— Не надо мне твой дом, Асикрет Ливодорович! Отдай только мой топор! Где он у тебя?
— Что ты, что ты… проходи да садись… счас поищу!
— Чего его искать, вот он и лежит у порога! — с горечью воскликнул Евграф и наклонился, чтобы взять топор, а Кеша весь побелел. Боком, боком Кеша мимо Евграфа да и шмыгнул в двери. Проворно выскочил в коридор, на лесенку и дай Бог ноги. Через огород убежал куда-то в поле. Евграф с полчаса напрасно ждал его, стоя у родимых дверей. Стоял и пробовал большим пальцем лезвие. Вспомнилось, как возили бревна для роговской мельницы. Ждал, ждал Евграф с клейменым златоустовским топором в руках, да так и не дождался хозяина. Пропал Кеша.
«Видно, убежал, — подумал Евграф. — Наверно, я его обидел. Подумал Кеша, что я селиться к ему пришел… Возьму пока топор, потом принесу».
В сенях Евграф снова тоскливым взглядом обвел родную поветь. На глаза попадались то молотило со сломанным чернем, то разорванная верша, то борона-суковатка. «Вон и портки мои висят, сохнут!» — Миронов плюнул.
… А ведь хорош топор-то, хоть и вытуплен! Любимец Евграфа и сама гордость, брошен к порогу как попало. Перевели в тупицу, хлещут, видать, и по каменью и по гвоздью… Дрова колют златоустовским-то… Топорище треснуто.
Украл, выходит, свой же струмент.
Ворота за Евграфом брякнули железной защелкой, кованной когда-то Гаврилом Насоновым. Живы ли Данило да Гаврило? Наверное, сгинули…
