Отец похвалил Свету, отмечая, как она убрала к их приходу комнату. Но что толку? Стоило им напиться, как пепел и окурки снова летели на пол, вслед за ними куски капусты, крошки хлеба. И казалось, что грязь, будто заколдованная, в один миг выступает отовсюду, занимая свое законное место. От тщательнейшей уборки не оставалось и следов.
Бессмысленная борьба с грязью скоро надоела. Света стала убирать только у себя, а через комнату родителей проходила, брезгливо морщась, и старалась как можно плотнее закрывать скособоченную дверь, чтобы запах оттуда не проникал к ней, словно боялась заразиться.
Когда речь заходила о собственном доме, и мать и отец с обидой вспоминали одно и то же: реформу и бабушку. Реформу — потому что все деньги, которые они накопили как раз для покупки хорошего, как у тети Фроси, планового дома и не успели пустить в дело, пропали зря. А бабушку — потому что она не заняла какой-то суммы, которой не хватало для этой покупки. «И у нее тоже пропали... Главное, хоть бы сама на что истратила!» — сердилась мать.
И вот они застряли здесь, во времянке тети Фроси, в углу её большого сада, в закутке, где стояли еще сарай, туалет и старая собачья конура — от предыдущих квартирантов. Хорошо, что отец сразу посадил виноградник, а то бы во дворе было совсем пусто и голо. Может быть, кстати, тетя Фрося и прощает им безобразные скандалы за этот виноградник. Впрочем, о скандалах она узнает в основном на другой день от соседей. Спать тетя Фрося ложится рано, спит крепко и никогда не просыпается. Однажды мать, впрочем, попыталась укрыться в ее доме. Тетя Фрося встала на пороге в длинной ночной рубашке, молча выслушала нескладные причитания матери, только шея у нее снова мелко-мелко вздрагивала, — так ничего и не сказав, она захлопнула дверь. С тех пор мать в ту сторону и не глядела, знала, что бесполезно.
Почему бабушка пожадничала и не заняла денег, Света не могла понять, да и не старалась. С бабушкой у нее было связано все самое хорошее: ощущение дома, семьи, воспоминания об уюте, тепле. У бабушки всегда пахло печеным. Да и сама бабушка была теплая, мягкая, как дрожжевое тесто, которое у нее пыхтело и выпирало из кастрюли, как живое.
Однажды, когда у Светы разболелась голова, бабушка положила ее к себе на колени, стала гладить мягкими ладонями, что-то тихо и монотонно напевая, и Света незаметно уснула, а когда проснулась, голова уже не болела. «Бабушка! Ты меня заколдовала? — допытывалась она потом. — Что ты сделала?»
«Что ты, Тулечка! — смеялась бабушка. — Колдовать — грех!» И крестилась, глядя на икону в углу.
Свету очень интересовала эта бабушкина икона. Там у женщины глаза были необыкновенно печальные и скорбные, так что аж в груди начинало свербеть, поэтому Света переводила взгляд на лампадку. Огонек в ней горел так тихо, тонко и робко, что казалось: еще мгновенье — и он угаснет. Забравшись в постель, Света нарочно закрывала глаза, а потом неожиданно открывала: лампадка продолжала гореть все тем же трепещущим, слабым, но постоянным светом. До сих пор ей помнился запах бабушкиного дома, к которому легкой горчинкой примешивался едва уловимый запах горящего масла в лампадке.
«А бога нет! — язвительно и испытующе начала разговор Света после того, как им в школе объяснили, откуда взялась религия. — Вон спутники летают, все фотографируют, а его ни видят нигде. Он что, спрятался?»
«А бог — он всякому не покажется», — отшутилась сначала бабушка. Но когда Света настойчиво стала допытываться, где же он все-таки, чуть более сердито добавила: «Бог — он в душе у каждого!»
«Что же я его не чувствую?» Света дурашливо приложила руку к груди.
«Он к тебе стучаться не будет, сама постучишься...» ( Ишь хотелось Свете прийти в класс и сообщить, что вот она поговорила с бабушкой — и та перестала верить в бога! Ее бы, наверно, приводили в пример другим ученикам.
Но по голосу Света поняла, что сейчас бабушка сердится, и прогонит ее во двор, и, конечно, не даст остатки от сладкой начинки для пирожков. Уж лучше подождать с перевоспитанием до другого времени. Да и вообще, лучше с бабушкой не ссориться. Так у нее хорошо и спокойно.
В последние годы Света ходила заниматься в библиотеку. Там у нее был свой стол, в самом углу, у окна. Библиотекарши тоже знали ее, книги ей выдавали без очереди; внизу, в буфете, она ела, а потом шла либо к Флоре Яковлевне, либо к кому-нибудь из подруг. Домой она чаще всего возвращалась, когда уже темнело. Если Света приходила к кому-нибудь, то старалась задержаться там до ужина: сидеть с родителями за одним столом было всё противнее, да у других и еда была вкуснее.
Света умела подмечать, как и что делается в домах подруг, и запоминала на будущее. Она уже представляла, как ловко она будет, вроде Антонины Сергеевны — матери Киры, — переделывать старые платья в нарядные фартуки. Света научилась у них снимать выкройки из журналов и шить. И духи на платочек — тоже оттуда.
Взрослые обычно любили Свету, считая ее серьезной девочкой, и одобряли дружбу с ней. Но почему-то у Светы долго не было одной постоянной подруги. Они менялись и из-за того, что Света переходила из одной школы в другую, переезжала с одного конца города в противоположный, и оттого, что зависть, которая тихо, как мышка, грызла прореху в душе, часто толкала Свету на непонятные ссоры.
Вот когда началась дружба с Фирюзой, устраивало Свету то, что она живет недалеко, и то, что на ужин у них часто бывали вкусные пироги с сыром — маслянистые, сочные, с острыми приправами. Тетя Фая радовалась ее приходу, в шутку учила Свету татарским словам и удивлялась, какая она способная и все быстро запоминает. А Света со странным удовлетворением наблюдала за тем, как Фирюзу ругают за плохие отметки. Наверно, Фирюза замечала это и сердилась. А вскоре они совсем разошлись.
Оглядывая комнату Парваны, Света испытывала зависть к тому, что здесь уже есть все то, о чем она мечтала. Но ещё больше она завидовала, так что у нее даже покалывало в груди, когда Парвана — веселая, смешливая — вбегала к отцу в кабинет и повисала на руке. Он сначала делал вид, что сердится, а потом сдавался и шел к столу пить чай.
Вот этому — понимает Света — не научишься, этого нельзя перенять, это можно только иметь. А значит, никогда, никогда уже не будет у нее таких мирных, спокойных, ласковых вечеров, такого серьезного отца, такой ласковой, нежной матери. И тяжелое, темное чувство, как грозовая туча, поднималось откуда-то из самых глубин.
— Ну я панду? — услышала вдруг Света.
Это был голос маленького Бахтиёра. Просьба, с которой он обращался к кому-то, была исполнена такой страсти и желания, что Света невольно поднялась и подошла к калитке.
Бахтиёр, в черных трусах до колен, с ободранными в кровь коленками, щеки вымазаны чем-то —то ли глиной, то ли вареньем, — забежав вперед, заглядывал в глаза Илье и снова умолял:
— Ну я панду?!
Илья, в выглаженной рубашке, брюках, которые он заузил сразу после возвращения из армии, в начищенных туфлях, шел, конечно, на танцы.
Тут только Света поняла, о чем просит его Бахтиёр и не могла сдержать улыбку. У Бахтиёра был такой уморительно серьезный вид, он верил, что брат поймет и возьмёт его с собой. «Ну и кавалер!» — подумала Света.
— Отстань! — шикнул на него Илья. — Брюки испачкаешь, а то счас как дам! — При этом он бросил осторожный взгляд в сторону дома — не слышит ли мать? — и на всякий случай понизил голос.
Бахтиёр спрятал руки за спину и, насупив брови, некоторое время мрачно смотрел вслед брату. Наверно, он представлял, как станет таким же большим, наденет такую же рубашку и брюки и не возьмет с собой на танцы Илью, сколько бы он ни просился. Потом его взгляд упал на собаку, что трусила по улице. Он сразу оживился, присел на корточки и стал подманивать ее, чмокая губами. Собака остановилась на секунду, даже вильнула хвостом, но чутье подсказало, что ему в руки лучше не даваться, и затрусила дальше. Бахтиёр вздохнул, подтянул трусы, сел на деревянную лавочку у дома в ожидании чего-нибудь интересного. Илья месяц тому назад вернулся из армии. Он был веселый и, в общем, симпатичный парень. Но во-первых, он пошел работать на автобазу, даже не попытавшись подать заявление в институт, что сильно роняло его в глазах Светы. Во-вторых, он всё знал про ее родителей, видел, как дрались они, мать даже как-то забегала к ним ночевать, а это значит, что он относился бы к Свете не так, как ей хотелось бы. И поэтому, когда однажды он пригласил ее на танцы, хоть у нее и радостно дрогнуло что-то внутри, Света презрительно и даже с некоторой обидой отрицательно мотнула головой, не в силах найти нужное слово, и, сжав губы, молча ушла в дом. В своей комнате неожиданно для себя расплакалась.
Заметив, что Илья искоса посмотрел на нее, Света демонстративно приподняла книгу, поднесла ее ближе к лицу, словно пыталась закрыться или защититься неизвестно от чего. Вернувшись на место, Света изо всех сил попыталась сосредоточиться только на «Парцифале».
