— Да, прямо той же ночью, — ответил я.
Встрепенувшись, он уставился на меня, ожидая дальнейшего рассказа.
— Помнишь, было тепло? Ну вот, я, когда ложился спать, оставил окно открытым, но потом пришлось закрыть — уж очень она завывала. Я такого еще никогда не слышал.
— Прямо как волки, да? — спросил Джейк.
— Как целая стая голодных волков, — подтвердил я.
— И полицейские опять побоялись прийти?
— Даже носа на улицу не высунули.
— А мы здесь и ничего не боимся.
— Да, мы похрабрее других будем.
— Ага, они все слабаки. — Джейк замахал согнутыми локтями, будто крыльями, и закивал головой, как изображают цыпленка, дразня кого-нибудь трусишкой, — такой потешный. Когда он наконец успокоился, я предложил ему выбрать следующую книжку, и мы по-быстрому пробежали еще одну.
Потом мы еще немного побесились возле дома, в бывшем садике — вернее, бесился Джейк, а я за ним присматривал. Сперва он бегал по участку с раскинутыми руками, как самолет, самозабвенно подражая звукам работающего мотора, а я следил, чтобы он не приближался к яме с водой в дальнем углу. Вопреки моим опасениям, его привлекла не она, а высокое дерево в противоположной стороне. На одном из кругов Джейк вдруг заметил его, остановился у ствола и задрал голову, уперев руки в боки. Не успел я и глазом моргнуть, как он уже карабкался по нижним веткам, повисая на руках. Я бросился туда с другого конца участка, крича, чтобы он сейчас же слезал, что это опасно, но он не слушал — ему было слишком весело. Ужасно мне не понравилась такая ситуация — он там, наверху, того гляди сорвется, а я ничего не могу сделать. Я уж хотел лезть на дерево сам и заставить его спуститься, однако побоялся, что он отвлечется на меня и упадет. В конце концов мне удалось уговорить его, хотя и не сразу. Когда Джейк слез на землю, я наклонился, взял его за плечи и, глядя в глаза, попытался втолковать, что так поступать опасно, что нужно вести себя осмотрительнее.
Он так ничего и не понял. Для него мои слова были всего лишь еще одной пустой нотацией.
— Да я все время по деревьям лазаю, — сказал Джейк. — Это весело.
— А когда упадешь, сломаешь позвоночник и тебя парализует, тоже будет весело? — поинтересовался я.
Он, даже не дослушав, помчался опять нарезать круги, бомбя воображаемого врага. Да уж, правду говорят, что за детьми нужен глаз да глаз. Они так и притягивают к себе опасность.
После отъезда из Клифтона я не посещал ни психотерапевта, ни психолога, ни вообще кого бы то ни было. Официальных рекомендаций на этот счет нам не давали, и мама решила, что нечего мне на этом зацикливаться.
— Понимаешь, Дональд, ученые провели исследования. На солдатах, которые вернулись с войны и которым приходилось там видеть и самим совершать ужасные вещи. Те, кто потом ходил по всяким психоаналитикам, рассказывал и переживал все снова и снова, возвращались к обычной жизни медленнее, чем те, кто просто стискивал зубы и двигался дальше.
И на этом — все. Со случившимся было покончено в ту секунду, когда мы переступили порог своего нового жилища в Рейтсуэйте. Вне дома никто ничего не знал, а в его стенах эта тема никогда не затрагивалась. Мы говорили о том дне лишь однажды, после заключительной беседы в полицейском участке, да и то разговор толком не получился. Мама усадила меня за стол в кухне и спросила, глядя мне в глаза:
— Дональд, ты мог хоть как-то предотвратить это? Тот несчастный случай?
Я попробовал потянуть время.
— Я не должен был ехать туда.
— Я о другом. Мог ты сделать что-нибудь, когда уже оказался там?
Я помотал головой.
— Расскажи снова, как все было, — попросила она. — Ради меня, еще раз. И не бойся — кроме нас, здесь никого нет. Тебе ничего не будет.
Ну я и рассказал — все то же самое, что и в полиции. Как я ехал на велосипеде, никого не видел, а потом, когда было уже поздно, тот пацаненок вдруг оказался прямо передо мной.
— Что значит — «вдруг оказался»? — прервала она меня. — Ты мог что-нибудь сделать или нет?
Она смотрела на меня не мигая, но я упорно стоял на своем.
— Я даже не понял, что случилось, пока не поднялся и не увидел его.
Мама глубоко вздохнула и потрясла головой, словно окончательно избавляясь от всех сомнений.
— Ладно, — сказала она. — Плохое случается всегда и повсюду, случалось с тысячами людей до тебя и случится с тысячами после. Лучшее, что ты можешь сделать, — встать, отряхнуться и двигаться дальше.
Она снова взглянула на меня.
— А этот малыш и его мать…
Я ждал, что же она скажет, я уже несколько недель только и думал, что это будут за слова, но так и не услышал их. После долгой паузы мама вновь потрясла головой и обхватила ладонями свою чашку. Больше мы об этом никогда не разговаривали. Маме, по-моему, доставляла беспокойство сама мысль о том, что я могу хотя бы думать о случившемся. Стоило мне вдруг затихнуть, как она искоса бросала на меня взгляд, словно говоря: «Не смей даже вспоминать об этом в моем доме, Дональд».
Переезд в другой город помог — на какое-то время. Пока мы обживались на новом месте, у меня были иные заботы, к тому же приходилось держаться начеку, чтобы не попасть маме под горячую руку. Однако полностью эти мысли не исчезали никогда, да разве и могло быть иначе? Я пытался бороться с ними. Если по телевизору показывали что-то, что напоминало о случившемся, я выключал телевизор. Если такое встречалось мне на улице, я старался не смотреть или выбирал другую дорогу. Когда на подобную тему заходила речь во время урока, я просто не слушал, даже если это грозило мне двойкой или замечанием. Но ничего не помогало. Нельзя перестать думать о чем-то по одному только желанию.
Закрой глаза. Выбрось все из головы. И попробуй не думать о зеленой обезьяне.
Так что мои мысли неотвязно крутились вокруг этого все прошедшие годы, как осы вокруг варенья. Я никак не могу отделаться от них, снова и снова возвращаясь в то утро, снова и снова вспоминая, что я наделал. Я расчесываю болячку все глубже и глубже, до крови, до мяса, и остановиться не получается. Чем старше я становился, чем больше понимал, тем сильнее настигал меня ужас от содеянного. Когда мне было восемь, я знал, что это плохо — как плохо драться и обманывать. И война — тоже плохо. Быть добрым, не жадничать и думать о других, а не только о себе — хорошо. Вот и вся мораль. Тогда я просто не представлял себе по-настоящему, что значит — убить человека. Когда каждую секунду я живу, а он — нет. Я смотрю на небо, глажу собаку, ем торт, бегу со всех ног, пью, читаю, ложусь спать, просыпаюсь, чищу зубы, причесываюсь, встаю, сажусь, а он — нет. И для его родителей все эти вещи — напоминание о том, чего он больше никогда не сделает. Я не осознавал тогда, что каждый миг, что я жив, — он мертв. Не понимал еще, что у него никогда и ничего теперь не будет.
Задумываться обо всем этом я начал только со временем. Сперва я не ощущал такого ужаса, как сейчас. Мне было не по себе, однако истинный смысл содеянного открылся с годами. В хорошие дни мне удается убедить себя, что произошел несчастный случай, в результате которого погиб человек; от меня ничего не зависело. Тогда я еще могу дышать свободно. В плохие дни в голове только одна мысль: «Я убил ребенка», и у меня не получается даже вдохнуть как следует: не хватает кислорода, не хватает всего воздуха в атмосфере, чтобы наполнить мои легкие. Я вижу опасность повсюду — когда кто-то садится в машину или переходит дорогу. Или когда кто-то жалуется, что у него болит голова. Все в моем представлении должно закончиться чем-то ужасным. Я не могу понять, как у меня получилось, уйдя утром из дома, вечером благополучно вернуться обратно. Как с мамой за это время тоже ничего не произошло? Как вообще сотням людей вокруг удалось пережить целый день? Каждый отдельный случай вводит меня в небольшой ступор. В тяжелые периоды душа, тело, руки, ноги, кровь, кости — все наливается черным, чугунным, неотвязным осознанием вины. Несколько месяцев назад я заметил книгу на библиотечном стенде: «Чувство вины: как оно мешает нам жить». Я взял ее и отошел в уголок посмотреть. Там говорилось о том, откуда это чувство берется, о заниженной самооценке, о сковывающих нас рамках и о том, как вырваться из них и вернуть себе радость жизни. Чем дальше я листал, тем больше убеждался — книга написана для идиотов, которым по-настоящему чувство вины вообще не из-за чего испытывать. Почему там не рассказывается, что делать, если из-за тебя кто-то погиб и ты полностью раздавлен этим? Я был в бешенстве. Те несколько секунд, что я нес книгу к своему месту, меня не оставляла жгучая надежда — вдруг и правда поможет, вдруг она позволит мне освободиться. Швырнув бесполезный том на пол, я загнал его ударом ноги под шкаф, поспешил домой и там разрыдался. В тяжелые дни мне кажется, что изнутри я весь наполнен водой и вот-вот уйду на дно, и на сей раз никто, даже мистер Бауэринг, меня не спасет.
