Я побежал к подъезду – понесся метеором. Насколько меня хватит?
Добраться на девятый и спуститься вниз. Просто? Если бы!
Плохо помню, как это проявилось впервые. Да и не хочу вспоминать: сплошной адреналин, страх, липкая от пота кожа, резкая боль в боку – но остановиться, значит, сдохнуть. И я бегу, бегу, бегу.
Помню, возвращался от Машкиных родителей, к которым заглянул после роддома – обрадовать: мальчик! сын! Засиделся допоздна. До дома недалеко, так что – пешком, по свежему воздуху: остудить бурю эмоций. Чувства хлестали через край. Ощущение: могу своротить горы. Вместо этого свернул в темный проулок. Зря.
Я бегу.
Гулкий топот сзади. Гул крови в висках. Кажется, кровь сейчас хлынет носом, изо рта, из ушей. Я не выдержу, упаду на грязный асфальт и буду корчиться под ударами тяжелых ботинок. "Стой, сука!" Этот голос не вычеркнуть из памяти, не вытравить даже кислотой. Наглый, грубый голос припанкованного юнца. Топот ног. Урод с ножом – впереди. Двое его подельников слегка отстали: сопят, матерятся. Повод ничтожен: не хватало денег на выпивку. Одному я съездил по морде, выбивая гнилые зубы, второй огреб пинок под дых и мычал что-то невразумительное. Ну а третий достал "раскладушку".
В глотку будто залили расплавленный свинец, икры чуть не сводит судорогой, сердце – в клочья! Гонит бешеную волну пульса. Кровь на рукаве: ветровка располосована от локтя до запястья. Рука – тоже. Если б не успел закрыться – ухмылялся бы вспоротым горлом. Круги перед глазами. Красная пелена. Упасть и сдохнуть.
Это было восемь лет назад.
Как дурной, вязкий сон. Бежишь. Всё медленнее и медленнее. Спину обдает жарким дыханием. Силы кончаются. Ты больше не можешь сопротивляться. Ты падаешь…
Тогда, восемь лет назад, я не упал. Я полетел.
Наклонившись и придерживая полотенце, я пробирался сквозь дым: густые потоки тянулись к балкону, но легче не становилось. От тяги огонь лишь разгорался; захватывая всё новые площади, крался по плинтусам, карабкался по обоям, обугливал паркет и корежил линолеум.
Волосы на голове трещали, дым разъедал глаза, лицо заливало потом, и он тут же высыхал, стягивая кожу черствой коркой. Легкие жгло, будто туда насыпали углей и хорошенько взболтали. Комната дышала жаром – огромная топка! домна! – а не комната. Я наоборот, еле втягивал воздух. Дико болел затылок: кровь пульсировала резкими, аритмичными толчками, отдаваясь в ушах беспощадным прибоем. Утягивала на глубину, не давая выбраться. Следующая волна – твоя! Твоя! Всё, ты труп. Ты утонул… …встать… хотя бы на корточки… нет… головокружение… тошнота… тьма, тьма… вихри раскаленного песка… я у подножия пирамиды… Вечность снисходительно глядит на ничтожного червяка… задыхаясь, ползу к… ветер стихает…
Я поднялся. Дым стоял плотным туманом, но поодаль, обтекая вязким студнем. Пламя у стены не ярилось – грациозно, мягко изгибалось, меняло формы. Танец его зачаровывал: огонь трепетал золотой бабочкой, складывая и разворачивая свои ослепительные крылья. Подгонял замерший дым, и тот нехотя, неторопливо булькал пузырями.
Глаза пощипывало, но терпимо. Жар едва чувствовался. Я утонул… Умер. Волна достала меня, утащила на дно. Я – посреди грязной болотной жижи. Мертвый… как те "живые мертвецы" из набросков неопубликованной статьи – утрированной, скандально-пафосной, в чем-то демагогической и… правдивой. Жена невзначай увидела исчерканный листок, вчиталась и запретила относить в редакцию. Я спрятал черновик в письменный стол. А потом, чтобы не ругаться с Ниной, отдал неприглядные заметки Виноградову.
Теперь мне чудилось шуршание сминаемой бумаги, тихий треск и выступающие из огня буквы. Они срывались и падали осенними листьями – багряные, желтые, бурые. Складывались в слова.
Игорек, что же ты? Ты зачем одноклассника ударил? И не плачь, боже мой, перестань, пожалуйста! Большой уже, а ревешь… как маленький!
Он меня обзывал дылдой… и еще… и…
Будет, будет. На вот, успокойся.
Прекрати, Лаврецкий! Татьяна Матвеевна, вы же понимаете, так продолжаться не может. Мальчик слишком взрослый, чтобы вписаться в коллектив. Мы отказываемся учить его, на этом настаивают все учителя. Я даже не говорю о постоянных драках, но ведь его постоянно дразнят, высмеивают, и не только одноклассники. Вы должны понять. В классе нездоровая обстановка, уроки вести невозможно. На переменах творится черти что.
Но это уже третья школа. Может, как-нибудь объяснить детям?..
Нет. Забирайте.
Подсознание изволит шутить, растягивая предсмертные секунды в киноаттракцион? Зачем? – прошлое не тревожит меня: я умер. Интересно, скоро начнутся бред и бессмыслица?
Время шло. Требуется актер на роль мужчины в театре абсурда – язвительно проскрипел невидимый конферансье. Ты жив, дуралей! Сварливости ему, то есть – мне, было не занимать. Я очнулся.
Огонь так же плавно колыхался: не резко выброшенным языком хамелеона – ленивой рябью на поверхности озера. Тянул загребущие лапы. Я шагнул к столу и увидел, как впереди, на полках, заставленных разнокалиберными баночками и жестянками, взбурлило пламя. Прыжком набросилось на стенку с книгами, посудой и всяким барахлом, подкатилось к ногам и… обогнув, вцепилось в дотлевающие занавески.
На расстоянии вытянутой руки выгорело всё, я и зажмуриться не успел. Но успел заорать, представив, как вспыхну факелом, как… Рассудок отказывался принимать то, что творилось вокруг. Целый и невредимый, но сильно не в себе, я стоял в огненном кольце.
Бред и бессмыслица? Аттракцион продолжается? Или…
Я на седьмом. Не прыгаю по ступеням, наоборот – сбавил темп. Где ты, молодость, с двумя-тремя повторными ходками? Почему следующая дается стократ труднее? Если б не это, я мог бы на время отключать слой, не причиняя вреда.
Нет, нет и нет. Забудь. Нереально.
Спасибо еще научился входить в нужное состояние. Спасибо "учителям". И тем подонкам с ножом, и…
Второй раз было иначе: похоже, но по-другому. Судьба словно вознамерилась переиграть ситуацию: эй, парень, чего ты удрал? Испугался? Но теперь-то, теперь?! Ну-ка, покажи засранцам, на что способен.
И я показал.
Засранцы, пристававшие к молодой девчонке, не пожелали внять доброму совету – убираться к черту, пока живы-здоровы. Только зло ощерились и, пригнув головы, точно быки на корриде, двинулись ко мне, обходя слева и справа. Я блестяще исполнил роль матадора. Взамен алого плаща-капоте – граница, буферная зона, между временем там и временем здесь.
Откуда им было знать, что…
Откуда мне было знать?! Я и не знал! Надеялся лишь на скорость. А потом, когда понял… и ужаснулся, и… оказалось поздно.
Замените в слове "скорость" две буквы, получится – "старость". Прах. Тлен. Смерть.
Матадор по-испански – убийца. В роли убийцы я был великолепен.
Меня не искали и не судили – никто не запомнил борца за справедливость, заступника сирых и убогих. Никто толком ничего не разглядел и, тем более, не понял. На следующий день в серьезных газетах мелькнула пара заметок, зато желтая пресса разродилась скандальными статьями. Журналисты изощрялись кто во что горазд, сравнивая проходной двор, где "случился инцидент", с бермудским треугольником, рассуждали с умным видом о египетских пирамидах и временных парадоксах. О неведомом и непознанном. Эзотерике, НЛО, психокинезе… И конечно, врали напропалую, пересказывая старые байки и сочиняя новые. Переливали слухи и домыслы из пустого в порожнее.
Меня не судили – я сам осудил себя. Зарекся раз и навсегда. Поклялся, что никогда больше…
И нарушил клятву через месяц.
Горела панелька – длинное унылое здание брежневской застройки. Я вылез раньше своей остановки, хотелось пройти пешком, развеяться – повздорил с начальником на работе и теперь думал: писать увольнительную по собственному или… А жена? ребенок? Я до того погрузился в размышления, что опомнился, только налетев на пенсионера с клюкой, и тут же получил отповедь. Извинения застряли в горле: над крышами поднималось зарево пожара.
Не сразу сообразил: до моего дома – пара кварталов, я вышел раньше! Побежал как угорелый.
Быстрее! Быстрее!
Ускорение пришло само. Ключ прост – взвинченное состояние, выхлест эмоций, шок. Не надо корежить и заставлять себя, терзаться: не получится! не сумеешь! Удалось с первой попытки.
Горела панелька… В окне пятого этажа кричала и заламывала руки женщина в годах. Лицо – будто мелом припорошено, и надрыв в голосе, такой, что мурашки по хребту. У пожарных заело лестницу, по штурмовкам они подниматься не рисковали: огонь полыхал снизу доверху. Вместо подъезда – развороченная груда обломков. Женщину уговаривали прыгать на растянутый тент. А она кричала и кричала…
Огонь поднимался выше, я решил: будь что будет, и рванул в подъезд. Для наблюдателей – рекорд скорости. Для меня – долгие прыжки по вывороченным плитам. Лихорадочное напряжение. Кое-как залез по обрушенной стене на третий этаж, ступил на лестничный пролет и обмер… сверху надвигалось пламя. Всё во мне кричало: назад! назад! Я упрямо шел вперед. Расчет оправдался: пламя не смогло преодолеть буферную зону. Огонь расступился, и страх убрал с горла ледяные пальцы.
