— Мне очень жаль, — сказал Кнудсен, — но об этом не может быть и речи.
Пастор вздрогнул.
— Что вы сказали? — переспросил он.
— Что я не могу этого сделать, — ответил Кнудсен. Он вынул свой кисет и стал не спеша набивать трубку.
— Но почему же? — спросил Хеландер. — Вы боитесь?
— Ясное дело! — воскликнул Кнудсен.
— Но это не единственная причина.
Кнудсен закурил трубку. Он посмотрел пастору прямо в глаза и сказал:
— Вы думаете, я стану рисковать жизнью из-за какого-то вашего идола, господин пастор?
— Речь вовсе не об идоле.
— Ну какая разница, все равно одна из ваших святых фигур, — грубо возразил Кнудсен.
— Да, — согласился Хеландер, — это святая фигура.
Фантазер же он, однако, подумал Кнудсен. Святых фигур не бывает.
— Она такая же святая, как для вас образ Ленина, — сказал Хеландер.
— Ленин не был святым, — ответил Кнудсен. — Ленин был вождем революции.
— А революция? Разве она не является для вас чем-то святым?
— Хватит! — оборвал его Кнудсен. — Слушать не могу, когда буржуа рассуждает о революции. Вы и понятия не имеете, как фальшиво это звучит.
— Я не буржуа, — возмущенно сказал Хеландер. — Я священник.
— Священник для буржуев, господин пастор! Поэтому-то я и не поеду ради вас в Скиллинг.
Но, конечно, была еще какая-то причина, Хеландер это чувствовал. Он посмотрел на открывавшийся клочок моря, клочок холодной голубизны, на фоне которой появилось бело-суриковое пятно и облачко дыма, — маленький пароход, идущий на Рерик. Кнудсен прячется за своими словечками, подумал пастор. Должна быть еще какая-то, иная причина, по которой он не желает выполнить мою просьбу.
— Значит, ради партии вы бы рискнули, Кнудсен? — спросил он.
Кнудсен выпустил изо рта облачко табачного дыма. Он посмотрел на набережную и дальше, в город. Две женщины, поговорив, как раз собирались разойтись. Хозяин «Герба Висмара» начал выносить на улицу ящики с пустыми бутылками из-под пива, и Кнудсен заметил, что всякий раз, когда он выходил, он бросал быстрый взгляд в сторону «Паулины», где на набережной разговаривали рыбак и пастор. Кнудсен такие вещи замечал мгновенно:
— На нас обращают внимание, господин пастор, — сказал он.
Они обменялись понимающим взглядом.
— Я спросил вас, рискнули бы вы поехать ради партии, — снова сказал Хеландер. — Ответьте же мне!
Дерьмо это, а не партия, подумал Кнудсен. Пастор сразу же углядел в глазах рыбака выражение муки.
— Я уже годами ничего не делаю для партии, — взорвался Кнудсен. — В этом-то и вся штука. Нет ее больше, партии. А вы требуете, чтобы я что-то сделал для вашей церкви! — Он ударил кулаком в стену рубки. — Уходите, господин пастор! Оставьте меня в покое!
Значит, вот в чем дело. Хеландер внезапно понял причину отказа. Все дело было в ненависти Кнудсена к партии, которая в решающий момент оказалась несостоятельной. Его мучила совесть, потому что он ничего не делал для партии и ненавидел ее. Все это так похоже на мои отношения с церковью, подумал он.
Не прощаясь, он отвернулся и пошел. Кнудсен посмотрел ему вслед: с каким трудом пастор пересекает набережную. Она оставалась совершенно безлюдной, и только черная одинокая фигура, с трудом волочащая по мостовой свою ногу, какое-то время еще виднелась у домов с красными фронтонами, а потом свернула за угол у церкви Св. Николая. Тут колокола пробили четыре. Господи, подумал Кнудсен, я же опаздываю.
ЮНГА
Веемой вещи уже давно на катере, подумал юнга, почему же Кнудсен отправил меня домой? Ведь еще столько нужно сделать, чтобы судно было готово к отплытию. Но взрослые не считают нужным что-то объяснять, они просто говорят: «Приходи в пять!» или «Иди домой!» Он удивился, что пастор разговаривал со шкипером Кнудсеном, но вскоре забыл обо всем: взрослые его не интересовали, во всяком случае каждый в отдельности. Разве что так, в общем. Когда я вырасту, подумал он, я буду не таким, как они. Ведь это возможно — быть иным, не таким, как Кнудсен и все, кого он знал. Ведь не может же вечно так продолжаться, чтобы, старея, человек обходился какой-то парой слов, чтобы у него больше не было идей, чтобы он вел неизменный образ жизни в маленьком красном кирпичном доме и немножко занимался скучной прибрежной ловлей рыбы, и все потому, что он стареет. Необходимо было придумать что-то новое, чтобы не стать таким, как они. Но чтобы это придумать, надо было сначала от них убежать.
ЮДИТ
Она села за столик в совершенно пустом в этот час маленьком ресторане при гостинице и заказала чай и бутерброд с колбасой. Потом она посмотрела в окно, на пустынную гавань. У стенки причала она заметила священника, который беседовал с рыбаком. Хозяин принес чай и бутерброд. Юдит вынула из сумочки путеводитель Бедекера и сделала вид, что внимательно изучает его, поглощая бутерброд. Кстати, это была одна из ее любимых привычек: читать во время еды. Дома мама всегда немножко ворчала, когда находила Юдит лежащей на животе и поглощенной чтением: одной рукой она подпирала голову, а в другой держала хлеб с вареньем. Сегодня она читать не могла. Она просто смотрела на страницы.
— Церкви закрываются в пять, — сказал хозяин.
— Так рано?
— В половине шестого нынче уже темно, — ответил хозяин.
— Ах да, действительно, — сказала Юдит. — Пожалуй, я пойду осматривать их завтра. А то я что-то устала. Пойду пройдусь немного по набережной, осмотрю гавань.
Эта крошка не очень-то спешит, подумал хозяин. Обычно т^кие девушки прямо рвутся поскорее попасть в церковь. А эта, похоже, не такая усердная. Что ж, бывают исключения. Кстати, весьма хорошенькое и молоденькое исключение.
— В гавани и смотреть-то не на что, фройляйн, — сказал он.
— Да, правда, почему там так пусто? — спросила Юдит. — Даже рыбачьих лодок нет.
— Они уже вышли в море. У нас сейчас сезон трески. Сегодня ночью прибудет первый улов. Так что завтра на обед вы сможете отведать отличной, свежайшей трески.
Юдит почувствовала на себе его взгляд. Жуткий тип, подумала она, такой жирный и белесый. Жирная треска.
— Чудесно, — сказала она. — Я обожаю морскую рыбу. — И подумала: Завтра днем меня здесь в любом случае не будет, даже если не появится ни один пароход, идущий за границу.
— А большие суда заходят в Рерик? — спросила она, пытаясь придать своему голосу полное равнодушие.
— Очень редко, — ответил хозяин. — Иногда швартуются маленькие пароходишки. Ведь о Рерике никто не заботится, — завел он явно любимую песню. — Необходимо почистить фарватер, углубить его. Да и погрузочные механизмы износились до чертиков. Вот Росток — это да! И Штеттин! Там все делают, что надо. А в Рерик ни одно крупное скандинавское судно теперь и не заглядывает.
Он так разбушевался, что забыл про Юдит и с грохотом стал выбрасывать на улицу пустые ящики из-под пива. И пока он вытаскивал ящики, внутренняя дверь с яростным скрипом ходила ходуном. Он похож на китайца, подумала Юдит, огромный, мучнистый, жирный китаец. Только не такой тихий.
Она снова посмотрела в окно. Священник, который недавно разговаривал с рыбаком, теперь переходил площадь. Он опирался на палку. Юдит видела, что его мучает сильная боль, потому что в его походке было какое-то напряжение, словно ему надо было непременно держать себя в руках, чтобы совсем не согнуться над своей палкой.
Хозяин снова вошел в помещение.
— Вы еще должны дать мне свой паспорт, — сказал он. — Полиция теперь всегда требует паспорта, когда по вечерам проверяет книгу для записи постояльцев.
Пальцы Юдит вцепились в сумочку.
— Он у меня наверху, в чемодане, — сказала она. — Я сама потом его принесу.
— Не забудьте! — ответил хозяин. — Лучше сделайте это прямо сейчас же!
Это конец, подумала Юдит. Ничего из моей затеи не вышло. Я не могу показать ему свой паспорт, потому что он сразу же выдаст меня. С этим китайцем нечего и пытаться договориться. Мне надо сейчас подняться в комнату и тут же спуститься и сказать, что мне нужно тотчас же уехать. Придумать, что я внезапно почувствовала себя больной или еще какую-нибудь глупость. Он мне, конечно, не поверит. И если с вокзала в самое ближайшее время не отправляется какой-нибудь поезд, я, скорее всего, уже не выберусь из Рерика.
Охваченная паникой, она вдруг услышала слова хозяина:
— У вас вид иностранки, фройляйн. Такие, как вы, редко заглядывают в Рерик.
Неужели он уже догадывается? Юдит вдруг почувствовала, что она в заточении, что ее словно заперли в этой гостинице. Рерик — это западня. Западня для таких редких птичек, как я. Ах, мама, подумала она. Ты всегда была таким романтиком. А она, Юдит, поехав в Рерик, просто поддалась на одну из маминых романтических идей.
— Моя мать была наполовину итальянкой, — сказала она. И при этом чуть не рассмеялась. Может, смех ее прозвучал бы слегка истерически, если бы она вовремя не удержалась. Мама была такая славная, милая, настоящая гамбургская дама.
