– Ни фига себе, – заметил чей-то голос – Круто. Эдипа разжала зубы, выпустив руку Метцгера, оглянулась и увидела в дверном проеме Майлза, паренька с челкой и в мохеровом пиджаке, правда почему-то учетверенного. Похоже, это и были «Параноики» – группа, о которой он говорил. На взгляд Эдипы, они все были одинаковые, трое с гитарами, и у всех открыты рты. Она заметила и несколько девичьих мордашек, выглядывавших из-под мышек и коленок «Параноиков».
– Тут у них какая-то извращёнка, – сказала одна из девушек.
– Вы из Лондона? – поинтересовалась другая. – В Лондоне все так делают?
Лак для волос клубился, как туман, на полу сверкали осколки стекла.
– Господи помилуй, – подытожил парень с ключом от двери в руке, и Эдипа решила, что это и есть Майлз. Затем он принялся увлеченно рассказывать о том, как на прошлой неделе побывал на оргии серфингистов, для проведения которой потребовался пятигаллонный бочонок почечного сала, маленький автомобиль с откидным верхом и дрессированный тюлень.
– Мы явно проигрываем в сравнении, – сказала Эдипа, которой наконец удалось вернуться в нормальное положение. – Так что почему бы вам всем не выйти на улицу и не спеть. Без хорошей музыки такие дела идут туго. Спойте нам серенаду.
– Может, – робко предложил один из «Параноиков», – попозже вы присоединитесь к нам у бассейна?
– Если нам станет действительно жарко, ребятки, – весело подмигнула им Эдипа.
Детки гуськом вышли из номера, предварительно понатыкав удлинители во все имеющиеся розетки во второй комнате и вытянув провода в окно.
Метцгер помог Эдипе встать на ноги.
– Так как насчет стриптиза имени Боттичелли? – В другой комнате по телевизору вовсю шла реклама турецких бань «Сераль Хогана», расположенных в центре Сан-Нарцисо, если там вообще имелся центр. – Тоже собственность Инверэрити, – заметил Метцгер. – Вы не знали?
– Садист, – заорала Эдипа, – еще раз заикнетесь, и я вам этот ящик на голову надену.
– Вы совсем спятили, – улыбнулся он. Не совсем.
– А что здесь, черт побери, не его собственность? – спросила она.
Метцгер многозначительно посмотрел на нее.
– Вам лучше знать.
Если бы она и захотела, то все равно не смогла бы, так как снаружи мощно грянули гитарные аккорды и «Параноики» запели. Ударник рискованно взгромоздился на трамплин для прыжков в воду, остальных не было видно. Метцгер подошел сзади к Эдипе, намереваясь сжать ладонями ее груди, но не сразу обнаружил их под ворохом одежды. Они встали у окна, слушая пение «Параноиков».
СЕРЕНАДА
Я лежу на песке и смотрю на луну
Над одиноким морем.
Луна манит к себе одинокий прилив,
Утешая меня только светом своим.
Луна, неподвижная и безликая,
Тщетно пляж украшает
Жалким подобием дня,
Мешая серость теней с белизной луча.
Ты тоже лежишь сегодня одна,
Как и я,
В одинокой квартирке своей ты одна, и поэтому лучше
Сдержи одинокий свой крик.
Могу ли прийти я к тебе и луну загасить, вспять прилив повернуть?
Ночь стала еще темней, и я сбился с пути, и в душе моей мрак.
Нет, я останусь один,
Пока он не придет за мной,
Пока не захватит он небо, и песок, и луну, и пустынное море,
И пустынное море… и т. д. [Затухание звука]
– Что теперь? – Эдипа слегка вздрогнула.
– Первый вопрос, – напомнил Метцгер.
В телевизоре лаял сенбернар. Эдипа бросила взгляд на экран и увидела, как Малыш Игорь, одетый как нищий турецкий паренек, крадется со своей собакой по бутафорскому городу, который она приняла за Константинополь.
– Еще одна предыдущая часть? – с надеждой спросила она.
– Вопрос не принимается, – сказал Метцгер.
На пороге «Параноики» оставили бутылку «Джека Дэниелса», как некоторые оставляют молоко, дабы умилостивить лепреконов.
– Ого, – обрадовалась Эдипа. И налила себе выпить, – Малыш Игорь добрался до Константинополя на славной субмарине «Джастин»?
– Нет, – ответил Метцгер. Эдипа сняла серьгу.
– Он добрался туда на этой – как вы там ее назвали? – подводной лодке класса Е?
– Нет.
Эдипа сняла вторую серьгу.
– Он добрался туда по суше, возможно, через Малую Азию?
– Возможно, – сказал Метцгер.
Эдипа сняла еще одну серьгу.
– Третья серьга? – спросил Метцгер.
– Если я вам отвечу, вы что-нибудь снимете?
– Сниму, даже если не ответите, – загоготал Метцгер, сбрасывая пиджак.
Эдипа еще раз наполнила свой стакан, а Метцгер приложился к бутылке. Затем Эдипа минут пять не отрываясь смотрела фильм, забыв о том, что должна задавать вопросы. Метцгер с серьезным видом снял брюки. На экране отец, судя по всему, предстал перед военно-полевым судом.
– Ага, – обрадовалась она, – опять перестановка частей. Здесь его с позором увольняют со службы, ха-ха.
– Может, он просто вспоминает прошлое, – сказал Метцгер. – А может, его судили дважды.
Эдипа сняла браслет. И пошло-поехало: на экране сменялись эпизоды, Эдипа одну за другой снимала с себя надетые вещи, что, казалось, нисколько не приближало ее к наготе, и все это перемежалось выпивкой и сопровождалось непрерывным шивари,[38] доносившимся под аккомпанемент гитар со стороны бассейна. Периодически фильм прерывался рекламой, и тогда Метцгер изрекал: «Собственность Инверэрити» или «Контрольный пакет акций», а потом просто стал молча кивать и улыбаться. При этом Эдипа бросала на него злобные взгляды, все больше проникаясь мыслью – несмотря на боль, начинавшую пульсировать в висках, – что из всех возможных способов стать любовниками они избрали тот, который позволяет максимально замедлить ход времени. В голове у нее все туманилось и мутилось. В какой-то момент она зашла в ванную, попыталась взглянуть на себя в зеркало и не обнаружила своего отражения. На мгновение ее охватил безмерный ужас. Но она быстро вспомнила, что зеркало разбилось, рухнув в раковину. «Раз в семь лет бывает большое невезенье, – громко сказала она. – Мне вот-вот будет тридцать пять». Закрыв за собой дверь, она воспользовалась случаем и почти машинально напялила на себя еще пару юбок, пояс и две пары длинных носков. Ей вдруг пришло в голову, что с восходом солнца (если оно вообще взойдет), Метцгер испарится. Она толком не знала, хочется ли ей, чтобы он исчез. Вернувшись в комнату, она обнаружила, что Метцгер, на котором были только боксерские трусы, спит, лежа на полу, с восставшим членом под трусами и головой под диваном. Эдипа также заметила его довольно толстое брюшко, прежде скрытое костюмом. На экране новозеландцы и турки кололи друг друга штыками. Эдипа вскрикнула и бросилась к Метцгеру, повалилась на него и принялась целовать, пытаясь разбудить. Он открыл лучистые глаза, пронзил ее взглядом, и она словно почувствовала укол где-то между грудями. Она опустилась на пол рядом с ним, вздохнув с огромным облегчением, и вся ее ригидность испарилась, словно волшебная жидкость. Эдипа вдруг так ослабела, что ничем не могла помочь Метцгеру, которому пришлось самому раздевать ее; минут двадцать он крутил и поворачивал ее туда-сюда, будто был неким увеличенным, коротко остриженным, широкоскулым подобием девочки, играющей с куклой Барби. В процессе раздевания Эдипа пару раз засыпала. Проснувшись в очередной раз, она обнаружила, что Метцгер уже приступил к половому акту; она легко присоединилась к сексуальному крещендо – словно в монтажном переходе к сцене, снятой движущейся камерой. Снаружи возобновилась гитарная фуга; Эдипа попыталась сосчитать количество доносящихся электронных голосов: получалось не меньше пяти, хотя она точно помнила, что только трое «Параноиков» были с гитарами; должно быть, к ним присоединились другие.
Так оно и было. Эдипа и Метцгер кончили одновременно, и в момент оргазма во всем номере внезапно отключилось электричество: погас свет, телевизор заглох, экран потух и почернел. Странное было ощущение. По-видимому, «Параноики» перестарались, и в номере вышибло пробки. Когда вскоре зажегся свет, Эдипа и Метцгер все еще лежали обнявшись посреди разбросанной по всей комнате одежды, вдыхая запах пролитого бурбона, а на экране телевизора вновь возникли Малыш Игорь, его отец и собака – на сей раз в полутемной рубке «Джастин», где неумолимо поднимался уровень воды. Первым утонул пес, выпустив облако пузырей. Затем камера крупным планом показала плачущего Малыша Игоря, его руку на пульте управления. Тут где-то в цепи произошло короткое замыкание, и электрический разряд поразил малыша, который успел лишь судорожно дернуться и испустить пронзительный вопль. В силу известного голливудского пренебрежения правдоподобием отец был избавлен от убиения электрическим током, дабы произнести прощальную речь, попросить прощения у Малыша Игоря и сенбернара за то, что вовлек их в эту гибельную авантюру, и выразить сожаление по поводу того, что им не суждено встретиться на небесах: «Последний раз ты видел своего папочку, малыш. Тебе предстоит отправиться в рай, а мне суждено гореть в аду». В финале крупным планом возникло его искаженное страданием лицо на фоне оглушительного рева хлеставшей в пробоину воды, который затем сменился странной киномузыкой 30-х годов с ведущей партией саксофона, и на экране появилась надпись: «Конец».
