— Испортишь стул! — взывает Лора.
Ах, стул! Стул тоже идет с молотка! Затем, под дикий хохот, с комментариями, с молотка пускается мебель неверной дамы. Мщение за прошлое в духе двадцатого века. Ваня неумолим и неутомим. Снимается даже абажур. Посредине комнаты вырастает гора мебели…
Нет хозяюшки Муси, она дежурит, и потому бедлам остается победителем в «ничьей комнате». Мы перебираемся к Лоре. При свете ночника Ваня полтора часа читает стихи. Багрицкий, Уткин, Сельвинский, Мартынов. Некоторые стихи ни мне, ни Лоре не знакомы. Иногда мы интересуемся — чьи это? Но Ваня хитрит:
— «Я слишком слаб, чтоб латы боевые иль медный шлем надеть!»
Готов поклясться, что он пишет стихи. И, наверное, это хорошие стихи, не то, что у «любвеобильного» Мурзабека.
На следующий день узнаю, что 31 декабря я дежурю на скорой помощи. Здесь так заведено: под Новый год дежурят все новенькие.
— Ничего, — успокаивает Ваня, — тридцать первого дежурства обычно спокойные. Кровь начинается первого.
Обидно, конечно, дежурить под Новый год.
В диспетчерской — единственной комнате на нашей станции скорой помощи — оживленно. Уже около часа нет вызовов. Все три машины «дома». Весь дежурный персонал — Раечка, Дарья Петровна, я, три шофера и «синитарочка Надя» (так она представляется по телефону) — в сборе. Двадцать три часа. Через час покатится Новый год. По этому поводу мы выпьем немного вина. Как ответственный дежурный, я разрешаю. Торжественность этой минуты не компенсировать никаким отгулом. Никто не опьянеет от рюмки-другой.
Подготовка идет полным ходом. Витя, толстый добродушный парень, отчаянный шофер скорой, мастерит из двух табуретов и доски скамью. «Синитарочка Надя», очень вежливая и трудолюбивая женщина лет сорока пяти, варит картошку. Раечка накрывает стол. Ей помогает Дарья Петровна. Остальные расчищают выезд. Станция скорой помощи размещается на территории строящегося больничного городка на окраине. Кажется, что весь снег со склонов несется на нас. Я открываю бутылку вина и водружаю ее в центре стола, когда резкий телефонный звонок пригвождает всех к месту. Двадцать три часа двадцать минут.
— Скорая-а! — поет «синитарочка Надя» и слушает. — Вот я сейчас…
Она передает трубку Раечке. Та слушает, смотрит на меня грустными глазами, записывает.
— Встречайте, машина сейчас выходит.
— Что там?
— Кровотечение. Лермонтова, двадцать шесть.
— Туда не проехать, — спокойно говорит Виктор.
— Будем «вытаскивать», — усмехаюсь я. — Поехали.
— Вас встретят… Вот жалко… — Раечка расстроена. — Мы вас подождем.
— Не выдумывай! Ну, товарищи, всего вам наилучшего в Новом году!..
Прощаемся и уходим в ночь, в пургу. Наш «пазик» представляется мне антарктическим вездеходом. Ничего не вижу ни впереди, ни вокруг, пялю глаза на лобовое стекло, на Виктора, на белое месиво, несущееся рядом с нами.
Нас действительно встречают. Какой-то мужчина машет нам руками. Проваливаясь по пояс в снег, мы добрых пятнадцать минут пробираемся сквозь мечущиеся сугробы. Движение усложняют носилки — захватили на всякий случай, чтобы при надобности не пришлось возвращаться за ними.
Предусмотрительность весьма уместная. У женщины с большими темными глазами, резко выделяющимися на бледном лице, внутреннее кровотечение. Ясно: наша расторопность — ее жизнь. И вот мы вновь продираемся через мечущиеся сугробы. Острые, как битое стекло, снежинки (неужели это нежные звездчатые снежинки?) секут лицо, тяжело дышащий рот. Снег покрывает нас с головой. Где же машина? Мы идем, наверное, час. Как там, на носилках, женщина? Нет, останавливаться нельзя. Наше время — ее жизнь… Рук я больше не чувствую.
Наконец-то светятся два глаза: Виктор зажег фары. Оказывается, это недалеко, всего в нескольких метрах от нас. Вот напасть! Машина буксует. Разворачиваясь, Виктор увяз в снегу. Мы бешено копаем, толкаем, засовываем под колеса доски от ближайшего забора, и наш «пазик», ревя мотором, трогается в путь. Мы — двое здоровых мужчин в кузове — совершенно измочалены. Смотрим друг другу в мокрые, словно из-под дождя, лица. И мужчина говорит хрипло:
— Ну и работа у вас, доктор…
Когда я доставляю больную в приемный покой гинекологического отделения, круглые электрочасы показывают один час двадцать минут. Где же я встретил этот необычный Новый год? Вероятно, в ногах носилок на улице Лермонтова.
«В полях, под снегом и дождем. Мой милый друг…»
Что ждет меня в этом году? Где сейчас Оля, что делает, с кем она? Мне хотелось около двенадцати подумать об этом, вспомнить всех близких мне людей и в двенадцать ноль две; выпить «за тех, кого нет с нами». Первую часть плана я выполняю с опозданием на полтора часа в машине, а вторую еще через пятнадцать минут уже на станции. К двум часам ночи в диспетчерской восстанавливается статус-кво — все в сборе. Вызовов нет. Начинает сказываться усталость.
— До шести можно поспать, — говорит умудренная опытом Дарья Петровна.
Я звоню на «Птичью гору», поздравляю всех с Новым годом. Моя мембрана дребезжит от музыки на том конце провода и от лезущих друг на друга голосов. Праздник в разгаре.
— Заезжай на полчаса!..
— Поцелуемся и уедешь…
— Вина уже нет! Не бойся…
— Врет, но все равно не бойся…
Это «те, кто с нами». Неудержимая улыбка растягивает рот. Как же это получилось, что за полгода «тех, кто с нами» стало больше, чем «тех, кого нет с нами»? Вероятно, интенсивность жизни, ее накал — тот посредник, благодаря которому объединяются люди.
Утром звоню в гинекологическое отделение. С женщиной, с которой мы в новогодние минуты продирались сквозь пургу по улице Лермонтова, все в порядке. Я вытягиваюсь во весь рост, просовывая ноги между прутьями кровати. Тело приятно ноет. В доме тишина — все спят. Ваня почему-то распростерся на полу, на тюфяке, который мы держим для гостей.
Прикрываю глаза. На громадных счетах моей жизни в сторону актива, кажется, полетела еще одна костяшка.
По календарю весна, но у нас на Алтае зима еще прочно удерживает рубежи.
За два с небольшим месяца после Нового года произошло много событий. Поженились Ваня и Муся. На «Птичьей горе» два дня дым стоял коромыслом.
Затем меня переселили в «ничью комнату». А неделю назад я получил наконец «свою» комнату. И с новой силой затосковал об Оле.
От нее давно нет писем. Новогодние поздравительные телеграммы — последнее, чем связала нас почта. Поток писем иссяк, превратившись в слабый ручеек. Но мне все чаще хочется не медля лететь к ней, к маленькой Оле, забрать ее в охапку, крепко прижать к себе, сказать: «Оля, хватит испытывать!..» И все. Но я не делаю этого и знаю, что не сделаю никогда. Я все тверже убеждаюсь в том, что совершенно не понимаю мою Олю. Мою?.. Да, мою! Скоро отпуск. Март, апрель, май… Через три месяца все решится. Страшно долго! Я здесь семь с половиной месяцев — это же целая жизнь! За эту жизнь я не забыл Олю. Просто она заняла то место, которое ей положено рядом с работой и другими людьми. Это очень большое место. Если бы я мог рассказать ей об этом…
Вскоре после переселения меня постигает неудача. Все началось с лыжного кросса медиков нашего города. По поручению комсомольского бюро я занимаюсь этим делом. Выбираю минуту, чтобы заехать в роддом, захожу в диспансеры, бегаю по кабинетам поликлиники.
— Нас интересует, — серьезно говорю я, — достаточно ли вы съели медвежатины, чтобы жить в этом суровом краю.
Дело оказывается нелегким. Некоторым явно не хватает медвежатины.
— Будем ставить вопрос на горкоме союза, — смеюсь я.
Воскресенье — день кросса. Солнце в три обхвата. Мороз небольшой — градусов пятнадцать. Трасса получилась довольно трудная, с подъемами метров по двести. Зато и спуски — летишь, как на крыльях, Точно Домбайские склоны!
Вперед выходит Николай. Его громадная фигура в ярко-зеленом свитере поднимается вверх по склону так же легко, как идет по равнине («Я вас всех приделаю!»). Хороший мотор, восхищаюсь я. Ну, постой же, я возьму тебя на спуске. На гребне сильно отталкиваюсь палками и приседаю. Ветер надевает на лицо резиновую маску. Радостное ощущение полога, блеск снега, солнце и небо сливаются в гудящее, словно жадное пламя, чувство. В щели прикрытых век мне видятся стройные громады Кавказских гор. Старое серебро вершин Белала-Каи, опушенные снегом леса на Джугах…
На вираже меня выбрасывает с лыжни, и я останавливаюсь, зарывшись по колена в снег. Николай тем временем, расставив ноги и приседая, вовсю улепетывает от меня. Ах ты черт! Выбираюсь на лыжню и вновь бросаюсь за ним. Куда там! Он уже, как заведенный, лезет на следующий склон. Жарко. Снимаю шапку и засовываю ее в карман.
После кросса собираемся в столовой и пьем пиво. Занимаем почти все столы.
