Я опять пошел на кухню, почистил духовку, которую на Пасху забыл почистить совладелец дома. Перелистал женский журнал и вспомнил, что он принадлежал Валери. Недавние исследования позволили дать окончательный ответ на вопрос, как женщины выбирают мужчин за их внешность. Идеал красоты у женщины, читал я, меняется в зависимости от фазы цикла: если в критические дни женщины предпочитают мужественных мужчин с развитыми мускулами и широкими плечами, то в остальное время их привлекает более мягкий тип. Остальное время — это основное время, подумал я, но тем не менее несколько раз отжался. В другой статье цитировалось исследование, согласно которому мужчины, как и женщины, находят людей с голубыми глазами более привлекательными и умными, чем кареглазых и зеленоглазых, — вывод, лестный для меня. Когда я отложил журнал, мне бросилась в глаза дата его выхода — 21 июня прошлого года. Вскоре после этого дня, то есть примерно через две недели после смерти жены Лооса, я должен был заехать в «Кадемарио» за Валери, привезти ее сюда на рюмочку аперитива, а потом отвезти обратно в «Бельвю». Поскольку — как я совершенно точно знал — это произошло в конце третьей и последней недели ее пребывания там и поскольку жена Лооса умерла 11 июня, после пяти дней отдыха, я мог сделать вывод: в течение недели эти две женщины должны были находиться в санатории «Кадемарио» одновременно. Хотя мне было ясно, что познакомиться они не могли — санаторий «Кадемарио» прямо-таки гигантских размеров, да и Валери наверняка сообщила бы мне о смерти своей знакомой, — все же это открытие привело меня в необычайное волнение, я и сам не понимал почему. Вопреки всякой логике мне вдруг представилось, как две женщины смотрят друг на друга, улыбаются друг другу, и показалось, что это еще теснее связывает меня с Лоосом. Сам он, однако, дал понять — лаконично, почти грубо, — что такого рода совпадения его не интересуют, по каковой причине я решил больше этим ему не докучать. И без того неясно, состоится ли у нас еще одна беседа. Можно было бы встретиться завтра, буквально так сказал Лоос, — это я помнил абсолютно точно, как и многое другое, ибо никогда или почти никогда не подтверждал своим примером старую пословицу о том, что вино губит память, а эта встреча могла означать лишь рукопожатие, короткое прощание, но могла означать также и второй совместный ужин. Что бы я предпочел? Я и сам толком не знал, но склонялся к последнему. Словно читатель, которому попалась книжка, бедная событиями, и который все же продолжает ее читать, надеясь, что главное еще впереди, — поскольку все изведанное лишь наполовину, прерванное на середине, незавершенное вызывает неприятные чувства. Правда, это сравнение хромает. Будет ли продолжение у нашей беседы, я не знал. Положение Лооса и его почтенный возраст давали ему преимущество, а что касается неприятных чувств, то они появились у меня только сейчас, хоть книга и прочитана. Ладно, пускай они будут неприятными — но не более того.
Остаток дня я провел в полном безделье. Сидел, ходил взад-вперед по квартире, то подбирал какую-нибудь ниточку, то сдувал со стола крошку, за которой потом приходилось нагибаться. Я ненавижу безделье. Оно вызывает у меня стресс. Боже, сделай так, чтобы вечер настал пораньше! Никто никогда из моих уст не слышал такой молитвы, а сейчас ее слышал только я, и она, как обычно бывает, не осталась без ответа. Так что к шести часам я смог отправиться в путь, вооружившись зонтиком и испытывая некоторый страх.
Терраса была пуста, один только кельнер вытирал мокрые столы и стулья. Заметив, что я за ним наблюдаю, он несколько раз взглянул на затянутое тучами небо. Вид у него был скептический, словно он хотел показать всю бесцельность своего занятия. Я спросил, можно ли заказать аперитив. Он кивнул, я сел за тот же столик, что и вчера, но на тот стул, на котором сидел Лоос, и, когда кельнер пошел за моим кампари, я поглядел на отель и застыл в удивлении. Окно комнаты, на которую Лоос в разговоре со мной указал как на свою, было открыто, и если то, что целилось в меня оттуда, было не охотничьим ружьем, а подзорной трубой, я все же почувствовал себя очень неуютно, даже в опасности. Однако прежде чем я успел рассердиться по-настоящему, Лоос показался в окне и махнул мне рукой. Ободряюще, как мне показалось. Немного погодя он в смущении стоял передо мной.
— Это была бестактность с моей стороны, — сказал он, — прошу меня извинить, я захотел хоть что-нибудь разглядеть в тумане, вдруг увидел вас и просто не мог удержаться, чтобы не взять вас на мушку. Простите, пожалуйста, моя маленькая подзорная труба годится лишь на то, чтобы рассмотреть вблизи санаторий «Кадемарио». Что-то вы бледны. Как вы себя чувствуете?
— Откровенно говоря, неважно, — сказал я. — А вы?
— Я в игривом настроении, Бог весть почему, — ответил он и сел напротив меня. В самом деле, он выглядел иначе, чем накануне вечером, держался более непринужденно и прямо-таки излучал общительность. — Надеюсь, вы останетесь на ужин?
— С удовольствием, — сказал я, — если вы не предпочтете ужинать в одиночестве.
— Тогда бы я не стал спрашивать. Я давно уже не повинуюсь чувству долга. Чем старше я становлюсь, тем труднее мне следовать его велениям, и я выполняю их только тогда, когда они совпадают с моими желаниями. Кстати, я заказал столик внутри, потому что рассчитывать на вечер без дождя не приходится. А почему «неважно»?
Я рассказал о своей бессонной ночи, о том, как долго провалялся в постели, как раздражался оттого, что потерял день.
— Потерянных дней не бывает, — заметил Лоос. — Недостаток мотивации, понимаемый как гражданское неповиновение, как противодействие нажиму извне, — это симптом здоровья. Все, что замедляет ритм, даже затянувшийся завтрак, — идет на пользу здоровью народа, которое сейчас в опасности как никогда, поскольку все больше людей чувствуют, что не смогут угнаться за современной жизнью с ее бешеным темпом и будут плестись в хвосте. Хотят они это признать или нет, пытаются ли с максимально возможной изворотливостью и боевым задором противостоять этому или не пытаются, но к каждому из них бесконечно и безостановочно предъявляются завышенные требования, а от этого человек заболевает. Другое дело животные. Ни одно животное на земле не работает, кроме разве что муравьев, пчел и кротов, чья хлопотливость не мотивируется каким-либо нравственным императивом. А остальные беспечно разгуливают в поисках еды, если только это не домашние животные. Среднестатистическая собака, например, спит или дремлет двадцать часов в сутки. Так же ловко устраиваются и кошки. Мы с женой держали кошку, черную с белыми лапами, жена эту кошку любила, я тоже пытался ее полюбить, но иногда мне становилось невмоготу терпеть ее несказанную лень. Она попросту заставляла себя обслуживать, а потом с мурлыканьем погружалась в дремоту, в то время как я нервно поглядывал на часы, торопясь вернуться к работе. Словом, не ведающие труда животные, по крайней мере, здоровы, в отличие от людей, и у них пушистый мех.
— Господин Лоос, — сказал я, — меня лишило работоспособности самое обычное похмелье, коему вы воздаете слишком большую честь, считая его символом гражданского неповиновения, а также поводом для экскурса в животный мир и народное здравоохранение.
Лоос заказал бокал белого вина, долго молчал и ответил мне, только когда бокал поставили перед ним. Он сознает свою склонность к экскурсам, сказал он, его любимая жена нередко ему на это указывала, к тому же он смутно вспоминает, что вчера уже говорил о дрессировке. Стало быть, он повторяется. Однако любой собеседник воспринимает экскурсы и повторы как нахальство, и поскольку он, Лоос, не может обещать, что обойдется и без того, и без другого, то из вежливости вынужден умолкнуть.
Лоос произнес это совершенно серьезно. Затем встал и подал мне руку. Я был несколько ошеломлен, но все же крепко пожал ему руку и сказал, что вечер в его обществе доставил мне большое удовольствие.
— Правда? — спросил он.
— Правда, — ответил я и, лишь слегка покривив душой, добавил: — То, что вы называете нахальством, меня нисколько не коробит.
Лоос снова сел, допил свой бокал. И спокойно, как ни в чем не бывало, опять подхватил нить разговора. Мало кого из его знакомых не преследует страх, что они не справятся со своими обязательствами. Почти у всех, если сказать образно и грубо, мокрые штаны. Но этой болезни, как и настоящему недержанию, сопутствуют стыд и молчание. Поэтому страх не справиться люди загоняют глубоко внутрь. Таким образом, в какой бы области ни работал человек, его окружают тайные страдальцы, которые большую часть энергии тратят на то, чтобы скрыть свою душевную рану. Немногие решаются открыто, во всеуслышание заявить об этой своей странности. А значит, те, кто считает предъявляемые к ним требования явно завышенными, не протестуют. Совершенно очевидно, что тут мы имеем дело с настоящей душевной болезнью, с эпидемией, которая распространяется в невиданных масштабах. И несмотря на широкое применение фармацевтических средств, несмотря на разнообразие других методов лечения, корень зла остается невредимым, а болезнь продолжает свирепствовать.