Кристофер Нутуа поднял руку.
— А бедняк может быть джентльменом? — спросил он.
— Разумеется, может, — ответил мистер Уоттс.
Обычно он терпимо относился к нашим вопросам, даже самым глупым, но этот вывел его из себя.
— Деньги и положение здесь ни при чем. Мы говорим о человеческих качествах. И эти качества нетрудно распознать. Джентльмен всегда сохраняет достоинство.
Мы уловили общий смысл и поняли, что он соответствует личным убеждениям мистера Уоттса. Учитель обвел глазами класс. Поскольку вопросов больше не было, он продолжил чтение, и я стала слушать с особым вниманием.
На Пипа свалилось целое состояние, и теперь он должен был оставить все, к чему привык, — болотистый край, злющую сестру, немногословного добряка Джо, кузницу, — чтобы перебраться в большой, незнакомый город под названием Лондон.
Я уже понимала, какое важное место в книге занимает кузница. Кузница — это родное: она кует очертания жизни. Очертания моей жизни ковали тропинки в зарослях, горы, что высились над нами, море, которое порой от нас уходило, и густой запах крови, стоявший у меня в ноздрях с того дня, когда я увидела Черныша со вспоротым брюхом. Палящее солнце. Съедобные плоды, рыба, орехи. Ночные звуки. Зловоние выгребных ям. И высокие деревья, которым, похоже, иногда хотелось от нас уйти вслед за морем. И джунгли, не позволявшие забыть, как мы ничтожны в сравнении с гигантскими деревьями, которые жадно тянулись кронами к солнечному свету. И смех женщин, полоскавших белье в ручье. Их шутки и подтрунивание над девушками, застуканными за тайной стиркой подкладной ветоши. И страх, и потери.
После уроков я невольно задумалась, как живется моему отцу и что с ним сталось. Можно ли считать его джентльменом и, если да, не позабыл ли он, что его таким сделало. Помнит ли меня, вспоминает ли хоть изредка маму. Ворочается ли ночью без сна, как мама, думая о нашей семье.
Я смотрела, как мама стирает наши вещи в горном ручье. Она выбивала грязь на гладком валуне, потом выполаскивала измученное полотно, встряхивала и пускала по течению.
Держалась я поодаль. Как могла, наказывала ее за то, что она надерзила мистеру Уоттсу. А потом я придумала другой способ ей досадить. Сверля глазами ее затылок, спросила, скучает ли она по отцу. Я ожидала, что она полоснет меня через плечо сердитым взглядом. Но нет. Просто ее руки заработали еще быстрее. И плечи.
— Почему ты спрашиваешь, дочка?
Я пожала плечами, но она, конечно же, этого не видела. Между нами опять готово было повиснуть молчание.
— Иногда, — продолжила она. — Иногда подниму глаза и вижу джунгли, а в них — твоего отца, Матильда. И он шагает ко мне.
— А ко мне?
Уронив белье, мама обернулась.
— И к тебе. Да. Твой отец шагает навстречу нам обеим. А потом приходят воспоминания.
— Какие?
— Да всякие, — ответила она. — Ненужные. Но коли ты спросила, вспоминается мне то время, когда отец еще работал на руднике и угодил под суд за нарушение общественного порядка.
Я впервые услышала такие подробности, но мамин тон говорил, что это не столь уж большой грех — всяко лучше, чем забыть привезти ей подарок из Аравы. Что под суд угодить, что подарок забыть. Мама хотела, чтобы я думала только так и не иначе. Чтобы верила ей. Но я не поверила. Лучше бы она промолчала. Но этим дело не кончилось.
— Помню, какое у него лицо было: виноватое, от стыда горело, — продолжила мама. — Будто он Бога молил: прости меня, Господи. Смилуйся. Помню, тогда в суде глянула я в окно и вижу: самолет взмывает, за ним белая полоска тянется — и тут с пальмы кокос падает, прямо за окном. Я даже растерялась — куда смотреть-то: один вверх летит, другой вниз.
Вскочив с колен, мама повернулась ко мне:
— Раз уж ты завела этот разговор, Матильда. Я и сама не понимала: на дурного человека гляжу или на того, кто меня любит.
Я услышала больше, чем хотела. Это был взрослый разговор. А поскольку мама не сводила с меня испытующего взгляда, я поняла, что она читает мои мысли.
— Я и по морским конькам скучаю, — сказала она чуть веселее. — Ни у кого нет во взгляде такой мудрости, как у морского конька. Это чистая правда. Я ее открыла в твоем возрасте, даже раньше. А рыбы-попугаи, как я поняла, тоже непросты. Они сотнями на тебя глядят и припоминают, какой ты была вчера и какой — третьего дня.
— Неправда. — Я даже засмеялась.
— Ну почему же, — сказала она. — Чистая правда.
Мама задержала дыхание, я тоже, и она расхохоталась первой.
Познакомившись с мисс Хэвишем и узнав про ее горькую судьбу, я перестала сравнивать мою маму с сестрой Пипа. Мама скорее напоминала Хэвишем (то есть мисс Хэвишем), которая не в силах забыть тот день, когда она горько обманулась в своих надеждах. Часы в ее доме показывают точное время, когда должен был приехать ее жених. Свадебный пирог, окутанный паутиной, так и стоит нетронутым. Мисс Хэвишем никогда не снимает свой подвенечный наряд, будто еще ждет события, которому не суждено свершиться. Вот и мама, по-моему, точно так же застыла в прошлом. Когда повздорила с отцом. Она выдавала себя вечной мрачностью. Мрачностью, которая осталась после той ссоры. Мне даже казалось, что у нее в ушах все время звучат папины слова.
Никто так не выделяется, как белый человек, живущий среди черных. Но мистер Уоттс, как я считала, выделялся не только этим. Он подарил нам Пипа, и я приняла этого Пипа как обычного мальчика, чье дыхание чувствовала щекой. Я научилась заглядывать в чужие души. И теперь силилась понять мистера Уоттса.
Я разглядывала его лицо, прислушивалась к его голосу и пыталась узнать, как работает его ум и каков ход его мыслей. О чем думал мистер Уоттс, когда наши матери и отцы, дяди и тети, а иногда старшие братья и сестры приходили на урок, чтобы поделиться своими знаниями о мире? Когда наш гость рассказывал какую-нибудь историю, курьезный случай, а то и свои домыслы, мистер Уоттс предпочитал держаться в стороне.
А мы не сводили с него глаз: ждали, не подаст ли он виду, что рассказчик мелет чепуху. Никаких признаков этого на его лице не бывало. Оно выражало только уважительный интерес, даже когда старая, сгорбленная бабушка Дэниела, опираясь на две клюки, долго оглядывала класс подслеповатыми глазами.
— Есть такая страна, зовется Египет, — начала она. — Да только я о той стране ничегошеньки не знаю. А так бы рассказала вам про Египет. Уж не обессудьте — слышала звон, да не знаю, где он. Но коли согласитесь меня послушать, деточки, расскажу вам про синеву.
И мы стали слушать про синеву.
Синий — это цвет Тихого океана. Цвет воздуха, которым мы дышим. Синева глядит в любой просвет: между пальмами, между жестяными крышами. Кабы не синий цвет, не видали бы мы летучих мышей-крыланов. Слава богу, что есть у нас синева.
— Где только не является нам синева, — продолжала бабушка Дэниела. — Ищите и обрящете. Будете на причале в Киете — загляните в трещины меж досок. Знаете, чем она там занимается? Вылавливает протухшие рыбьи потроха и уносит восвояси. Если б могла синева принимать обличье растения, зверя или птицы, она бы оборотилась чайкой. Потому что всюду норовит сунуть свой цепкий клюв. А еще есть у синевы волшебная сила, — продолжала старушка. — Поглядите на любой риф и поймете, что я не лгу. Синева разбивается о рифы и выпускает на волю — какой цвет? Белый! Как это у нее получается?
Наши взгляды обратились за ответом к мистеру Уоттсу, но он сделал вид, будто не замечает. Присев на краешек стола и сложив руки на груди, он весь обратился в слух и внимал только рассказу бабушки Дэниела. Мало-помалу и мы вновь переключились на сухонькую старушку с темными от бетеля губами.
— А напоследок… уж дослушайте, деточки, скоро я вас отпущу… Синева принадлежит небесам, и никому ее не украсть, потому-то миссионеры издавна стеклили синим окна храмов, что возводились у нас на острове.
Мистер Уоттс, по обыкновению, широко распахнул глаза, как будто прогоняя остатки сна. Он подошел к бабушке Дэниела, протягивая ей руку. Старушка дала ему взяться за свою ладонь, а затем он повернулся к классу:
— Сегодня нам очень повезло. Очень. Мы получили своевременное напоминание о том, что, вероятно, не знаем всего мира, но силой своего воображения можем создавать его заново. Можем создавать его из тех вещей, которые видим и находим вокруг. Нужно просто смотреть на мир творчески, как это делает бабушка Дэниела. — Мистер Уоттс положил руку ей на плечо. — Спасибо, — сказал он. — Большое вам спасибо.
Бабушка Дэниела расплылась в улыбке, и мы увидели, что зубов у нее — раз-два и обчелся, потому-то она и говорила с присвистом.
Из некоторых гостей школы мистеру Уоттсу приходилось буквально вытягивать то, что они знали; порой вытянуть удавалось сущие крохи.
