Павел соскочил с кровати, торопливо прошёл через залу, накинул телогрейку и вышел в сени.
Чуть не забыл со зла: Андрюха дрель новую просил принести. Павел вошёл в кладовую. Тут же послышались голоса, стукнула дверь. Это Шура вышла проводить учительницу.
– Хорошо… Хорошо, – повторяла она уже без смеха, видно, всё-таки допекла её Людмила Яковлевна своими вопросами.
Говорить с ней сейчас Павлу не хотелось. Прислонившись к стенке, он переждал, пока она, проводив гостью, не войдёт в дом.
Вбежав с крыльца в сени, Шура вдруг сдавленно охнула и, зажимая ладонью рот, закричала тихонько, сквозь рыдания:
– Не могу больше! О господи, не могу я больше!
Надо было выйти, обнять её, увести в дом: она ведь выскочила-то раздетая, в одной шаленке, но у Павла ноги словно одеревенели.
Ах, дурак, дурак! Что же это такое творится?!
Шура ушла в дом. А вечером, когда Павел, прошатавшись более трёх часов за посёлком, пришёл домой, она уже опять как ни в чём не бывало, напевая, суетилась подле плиты, болтала с ребятами, и у него не хватило духу начать с ней большой разговор о Светке. Рассказать, как нехорошо думают о ней люди, что не доверяют ей люди, боятся за Светкину сиротскую судьбу.
Прошла ещё неделя. Обычная и вроде бы вполне благополучная. Наступила суббота – самый милый из всех дней недели. Закончена большая субботняя уборка. В квартире даже немного торжественно от особенной предпраздничной чистоты и порядка.
Бабушка Анфиса Васильевна после бани в благостном настроении, даже на Светку не косится. Сидит с ребятами за столом. Алёнка на высоком стульчике рядом с бабушкой. Юрка напротив – такие они румяные, чистенькие, хорошие после бани.
Светлана помогала Шуре лепить к ужину пельмени, потом они перемыли посуду, и Светка у кухонного стола перетирала ложки и вилки. На плите закипала в большой кастрюле вода.
Придёт сейчас из бани Павел, Шура бросит пельмени в кипяток – и через десять минут готово целое блюдо великолепного сибирского угощения.
Накрывая на стол к ужину, Шура рассказывала матери, как они со Светкой вчера потеряли котёнка Тузю, рыжего Тузяку:
– Ну, просто обыскались! Света и в подполье лазила, и за печку: «Тузя! Тузя!» Я и в кладовке всё обшарила… А вот и папка из бани идёт… Потом я говорю: «Давай, Света, я тебя подсажу, погляди на шифоньере…»
Дойдя до самого интересного места, Шура мельком взглянула на Светку и замолчала на полуслове.
Прижав полотенце к груди, Светка к чему-то напряжённо прислушивалась. На побледневшем лице её было столько тревоги и страха, что и Шура чего-то внезапно испугалась.
Швырнув на стол полотенце, Светка ринулась в залу. Через мгновение оттуда пулей вылетел Юрка, сжимая что-то в кулаке. Он швырнул под ноги Светки раскрытый «редикуль». Светка налетела на него сзади, они ударились о кухонную дверь и вывалились в сени, под ноги входившему Павлу.
Когда Шура выскочила в сени, Юрка с рёвом валялся на полу, а Павел, стиснув Светку за плечо, пытался повернуть её к себе лицом.
– Не тронь её! – крикнула Шура, на бегу подняв с пола клочья порванной фотографии.
Она оттолкнула Павла и, подхватив Светку, как маленькую, на руки, побежала с ней в залу.
Впервые Светка плакала, как плачут в горе все восьмилетние девчонки: навзрыд, судорожно всхлипывая и захлёбываясь слезами.
– Гляди, Свет! Ну ты только взгляни, – уговаривала её Шура, складывая на своём колене половинки фотографии: – Погляди, только нижний угол оторванный. Мы с тобой завтра утром, как встанем, сразу пойдём к дяде Мише, к фотографу. Он всё подклеит, а потом переснимет, вот увидишь – ещё лучше будет. А одну карточку попросим его увеличить – и будет у тебя портрет, рамочку купим красивую…
Вскинув голову, она прислушивалась и, отстранив притихшую Светку, выскочила в кухню.
– Что ты над ним причитаешь?! – закричала она возмущённо. – Что ты стонешь: «Маленький!.. маленький!..» Да много ли он меньше-то её? Или ты сама не видишь, что он, змей зловредный, с первых дней проходу ей не даёт?!
– Да где же это видано? – ахнула Анфиса Васильевна. – Из-за каких-то картинок кидаетесь на ребёнка, как бешеные…
– Не картинка это…– Шура вдруг очень устала, она не могла больше сердиться и кричать. – У неё от матери только и осталось, что эта карточка. Она эту сумочку из рук боялась выпустить и вот не уберегла всё же…
– Ну и что? – строптиво поджала губы Анфиса Васильевна, обнимая надутого, заплаканного Юрку. – Значит, теперь из-за ихних карточек убить надо ребёнка? Ладно, не плачь, дитёнок мой, одевайся, пойдём к бабке. У бабки на тебя никто не набросится…
– Подождите, мамаша! – резко оборвал её причеты Павел. – Никуда он больше не пойдёт. И, пожалуйста, не натравливайте вы детей друг на друга…
Когда оскорблённая Анфиса Васильевна удалилась, Павел не спеша снял с себя брючный ремень, положил его на край стола.
– Ну, а теперь объясни мне, зачем тебе эта сумочка понадобилась? – Он притянул Юрку к себе, сжал между колен. – Не молчи, плохо будет…– И протянул руку за ремнём.
– Паша, не надо! – Держа на одной руке Алёнку, Шура другой рукой перехватила ремень. – Не тронь его, хуже сделаешь, неужели и это тебе непонятно?
Выдернув Юрку из отцовских колен, она дала ему хорошего шлепка и подтолкнула к двери.
– Марш в спальню! И сиди, пока папа не позовёт.
В этот момент Алёнка, обидевшись, что семейная баталия протекает без её участия, спохватилась и закатила самый большой рёв. Она не хотела идти на руки к отцу, выгибалась, дрыгала ногами, визжала…
Пока Шура утихомирила её и уложила, ребята, наревевшись каждый в своём углу, уснули без ужина.
Павел молча и без всякого удовольствия глотал свои любимые пельмени. Шура тоже молчала. Молчание её казалось непривычным и странным. Круглое, миловидное лицо её не было сердитым. Просто о чём-то она очень серьёзно, трудно и невесело думала.
Заговорила она только поздним вечером, когда Павел уже лежал в постели. Заплетая перед зеркалом на ночь косы, Шура спросила, не оборачиваясь:
– Ты, когда брал её, думал о том, что теперь ты за неё в полном ответе? – Она помолчала, потому что Павел не отозвался. Закинув руки за голову, он хмуро, прищурившись, смотрел в потолок. – Я, ей-богу, не знаю, что мне с вами со всеми делать. – Шура громко вздохнула. – То ли со Светкой возиться, то ли тебя к ней приучать? Куклу девчонке купить и то ты сам не догадаешься, всё тебе подсказать надо. А она должна чувствовать, что всё это от тебя идёт, от твоей заботы. Вот шёл ты как-то с ними из кино. Я гляжу: Юрка на правой руке у тебя висит, а Светка сбоку, сзади плетётся. А почему бы тебе другой-то рукой её за руку не взять? Не хочет. А ты этого не замечай. Её к ласке-то силком приучать приходится. Раньше ты хоть Юрке внимание уделял, а теперь из-за Светки и на него не глядишь, а сегодня ещё и ремнём замахнулся. А он злится и на ней всё вымещает. Сейчас, по-моему, главнее всего, чтобы они между собой подружились. Я вот тебя сколько раз просила: возьми ребят, поди сделай с ними катушку. Надо, чтобы они больше вместе находились и чтобы ты с ними был. У Юрки лыжи без ремней валяются, а у Светки и совсем нет никаких. Я тебе сказала, ты покосился да промолчал. – Уложив косы, Шура присела на край постели, устало бросив руки на колени.
– Слыхала я одну такую пословицу: «от немилой жены – постылые дети». Только я считаю, что это в корне несправедливо. Завели вы её, конечно, сдуру, ну, а она-то при чём? И напрасно ты себе в голову вбиваешь, что мать что-то Светке внушала против тебя. Ты мне поверь: Светка про тебя раньше ничего не знала. А несуразная она такая получилась, потому что характером-то выродилась вся в тебя, а мать ей досталась больная, ненавистница. Рядом с такой и взрослый человек смеяться бы разучился и разговаривать отвык. Если разобраться, так она и при живой матери вроде сироты была. А теперь при живом отце… немилая дочь. Ты думаешь, она не понимает, что ты её не любишь? Она, Паша, очень умненькая, она всё понимает.
Опёршись на локоть, Павел изумлённо вглядывался в лицо Шуры. Вот вам и Шурка! Вот вам и лёгонький умок! Он не мог оторвать взгляда от кругленького, простоватого, милого Шуркиного лица, от невысокого чистого лба, на котором совсем, видимо, недавно, прорезалась незнакомая Павлу вертикальная морщинка.
– Ты понимаешь, Паша…– Шура говорила медленно, раздумчиво, словно сама удивлялась своим словам. – Её ко всему заново приучать надо. Есть она при людях не может. Я сначала тоже думала, что она характер свой показывает, назло делает, капризничает. Нет, Паша! Я потом, как научилась в ней немножко разбираться, вижу: она и сама себе не рада. Уж я чего не придумывала, пока приучила её при мне есть как следует быть; вот почему я с ней отдельно от тебя стала обедать. Не может она ещё при тебе пересилить себя. Ты уж подожди пока. Она ведь даже в куклы играть не умела, подружек у неё никогда не было. Как мы с Полинкой к девчонкам её приучали, смех один, ей-богу! Подговорили Полинкину Раиску и Зиночку Ильину, вот те после обеда и приходят к нам. Я Светке кричу: «Света, к тебе гости, иди встречай!» А сама Ленку в охапку. «Играйте, – говорю, – девочки, а я к тёте Поле платье кроить пойду. Света, ты девочек, – говорю, – чаем угощай, в буфете мёд, печенье, конфетки». Сидим мы с Полинкой болтаем, а самим не терпится поглядеть, как наша Светлана с гостями обходится. Полина пошла будто за ножницами. Вернулась, хохочет. «Кукол, – говорит, – за стол усадили. Светка вся разгорелась, суетится, хлопочет, на стол собирает…» Теперь девчонки как в школу идут, заходят за ней, а после уроков к себе уводят играть. Раиска говорит, что с ними она разговаривает и даже смеётся иногда… Она, Паша, и к нам привыкнет, потерпеть надо только. И ещё я так думаю: хватит нам переживать и от людей таиться. Мне другой раз в голос бы реветь, а я выбадриваюсь перед людьми, только бы поменьше Светкины ненормальности в глаза людям кидались. Хорошие люди нас всегда поймут и помогут, а из-за дураков и переживать нечего. Верно, Паша? И ещё я думаю, Паша, всё-таки должен ты её полюбить. Ты только приглядись – до чего же она на тебя и на Юрку походит. Ты даже не представляешь, какая она способная, какая у неё память острая! А как её учительница хвалит! И знаешь, Паша, она в шашки играть умеет, честное слово! Вот бы тебе с ней поиграть, а?
