– Жена… Женушка… Женуля…
Получил согласие…
Она просто закрывала глаза:
– Милый…
«Настольная книга будущей матери»…
Он так этого хотел, но не торопился. Альфред был так ужасно серьезен, говоря о детях…
Они вместе планируют завтрашний день…
Как она ждала завтрашнего дня! Дня нового, неведомого, в котором Альфред подготовил столько сюрпризов…
Следующую неделю…
Месяц…
Год…
Ольга не спала эту ночь накануне. Под утро тихонько выскользнула из постели. Он даже не шелохнулся.
Прокралась за дверь и затаилась на пуфике в прихожей. Сердце стучало все сильней и сильней. Так хотелось виски…
Но она дождалась. К дому подъехала машина. Опережая звонок, Ольга распахнула дверь.
– Распишитесь в получении…
Как сладко впились в ее ладони розы. Как трудно прочитать сквозь слезы на найденной в букете записке.
Почему я поехал на поезде? Самолеты летали по расписанию. В кармане лежало два авиабилета. Один из них на мое имя. И я мог сдать второй, зайти в самолет и выйти из него через пару часов. Уже на месте. Но я сдал оба билета. Вернее порвал. Медленно-медленно – ее. И быстро-быстро – свой. Я не хотел, чтобы второй билет имел какую-либо связь с первым, даже и уничтоженным. Падая, обрывки покрывали друг друга, смешивались, пропитывались лужной водой, белое становилось серым. У меня не было больше билета на самолет. Но не поэтому я поехал на поезде.
Перелет к морю слишком быстр. Он подходящ, когда летишь вдвоем. Когда не терпится избавиться от соглядатаев: родственников, знакомых, сослуживцев, прохожих, пожизненных спутников всех сортов – параллельных и перпендикулярных. Когда бежишь прочь от распахнутых пространств офисов, улиц, населенных квартир. Когда дорога каждая минута, проведенная вдвоем. Когда ты действительно хочешь быть вдвоем, вдвоем, вдвоем…
Вдвоем в самолете так тягостно от скованности ожидания и так сладко от предвкушения. Знаешь – скоро объявят: «Пристегните ремни, приготовьтесь к посадке…» И самолет резко пойдет вниз. И захватит дыхание. Там, там внизу под облаками мы будем совсем вдвоем. Самолет прокатится по полосе. Подадут трап. Откроют двери. Лабиринт аэропорта и площадь перед ним. И вот уже такси летит по дороге вдоль моря. И уже легче. Можно целоваться и вовсю тискать друг друга. Таксист не против. Он только молча курит и время от времени поглядывает в зеркальце заднего вида – как там дела. А мы спешим, но не торопимся. Мы в поцелуях коротаем последние минуты ожидания. Еще четыре поворота и гостиница, в которой нас никто не знает. И двухместный номер. И мы вдвоем, вдвоем, вдвоем… И час, и два, и три… Все в полусне… Какая дивная слабость… Попить… Поесть… Вдвоем мы завтракаем… Или обедаем… Или ужинаем… Мы не скоро вернемся в обыденный ритм. Пока у нас свой хронометр. Один на двоих. Мы ласкаем друг друга, мы одеваемся, держась за руки гуляем по набережной, купаемся в море, играем простором, когда захотим, когда возжелаем. Солнце и звезды – это не время, это то, чем мы дышим вдвоем.
Вдвоем… Мы должны были ехать вдвоем. На одно и то же время взяли отпуск. Собрали чемоданы: мой – поменьше и ее – побольше. Утром мне следовало выслушать напутственную речь своих родителей, заехать за Анной. Пока она одевается, почтить с ее матерью друг друга минутой молчания, и улететь, наконец, из этого города-глаза. Вдвоем.
Но вечером, когда я проводил Анну до дома, когда меня прорвало и я вовсю живописал ей курортные прелести длиною в двадцать один день и двадцать ночей, она вдруг замкнулась, потускнела и будто перестала внимать мне.
– Что такое? – обнял я Анну, – Уже утром мы будем вдвоем, совсем вдвоем, только вдвоем…
Она отстранила меня. Потом взяла за руки и вцепилась мне в лицо своим взглядом:
– Скажи, ты меня любишь? Ты меня любишь?
Я ничего не выдал. Я, не моргая, смотрел на нее, сквозь нее.
Глаза Анны набухали влагой. Что я мог ей ответить? У меня даже не было возможности соврать. Я не знал ответа. Просто не знал. Всего лишь на всего.
Как все чудесно складывалось. Уже полгода мы встречались вечерами. И по субботам. И в воскресенье. Везде, где можно: в кино, в театре, в кафе, в оставшейся на час пустой квартире. Нам было хорошо. И мы мечтали об этом отпуске, о времени и состоянии, когда будет еще лучше. И вдруг:
– Любишь? Не любишь?
Какие-то чужие слова. Кто и зачем их сказал? Я смотрел в глаза Анны: «Зачем она это спросила?» И тут же мысли сорвались со своих мест, заметались, пытаясь объяснить эту женщину. Но тщетно. И я сдвинул брови:
– Разве это имеет значение? Сейчас. Здесь. Зачем?…
Из ее глаз тут же потекли слезы. Не брызнули, как бывало во время каких-то мелких ссор, обид, а потекли. Крупные. Одна за одной. Анна изливалась ими беззвучно. Ни всхлипа, ни шмыганья носом. Она смотрела мне в глаза своими струящимися и как будто не слышала меня, как будто продолжала ждать ответа.
Я молчал. Недоуменно. С каждым мигом все более раздосадовано: «Море слез… Море слез… Море слез…»
Анна, наконец, шумно вздохнула. Полезла в сумочку за платком. Заговорила про серьезность отношений, про то, как это важно знать, есть ли у другого человека настоящие чувства или их нет.
Никогда, никогда мы не говорили об этом. Зачем впустую тратить время на слова? Зачем заменять ими поцелуи, объятия, душевную упоенную тишину?
Я слушал Анну и не слышал. Это было скучно. И банально. И продолжать этот разговор там – у кипящего моря не имело никакого смысла. И я сказал:
– Мы… Мы никуда не едем…
Я высвободил руки и качнул головой:
– До свидания.
И я пошел. Прочь от ее подъезда. Прочь от ее дома. Прочь от самой Анны. Ну, какой черт ее дернул спросить:
– Любишь? Не любишь?
Я мог улететь один. Но не один. Анна была во мне. Она не осталась там у подъезда. Нет, она по-прежнему смотрела мне в глаза:
– Любишь? Не любишь?
Я мог остаться. Но, значит, остаться с ней. В этом городе, который на каждом углу будет бросать мне в спину, и в бок, и в лицо:
– Любишь? Не любишь?
Двадцать один день отпуска. Двадцать ночей…
Я не мог улететь с ней и не мог с ней остаться. И я порвал оба наших билета на самолет. И купил один – на поезд.
Да, ноги сами привели меня к билетной кассе вокзала. Я сунул в окошечко деньги:
– К морю… Один.
Улыбаясь, бродил по вокзалу. Мимо телефонов-автоматов. Мимо стен расписанных идиотами: «Любишь… Не любишь…»
О чем думает она? Где? С кем?
– Все неважно, неважно, – бормотал я, предъявляя билет проводнице.
«Важно то, что у меня есть время,» – твердил, устраиваясь на верхней полке и не думая ни здороваться, ни знакомиться с соседями по купе. Они могли отщипнуть и сжевать мое время вместе со своими огурцами, курицей и брынзой.
Полка подо мной шатнулась, кто-то крикнул «Поехали» и, значит, я уже был не в городе Анны. И еще не на чьем-то море. И у меня есть вагон времени, чтобы определиться. Молча сплюнуть, растереть и забыть? Выйти на перрон станции назначения свободным человеком, бросить вещи в гостиницу и вразвалочку выкатить на набережную, где бродят стада поджарых и пышных, смешливых и печальных, умных и глупых – одинаково жаждущих курортной страсти? Или самим чертом выскочить из прибывшего вагона, изматериться в поисках телефона и сказать, произнести, выговорить, и ждать, неутолимо ждать?
И в том, и в другом случае это будут отменные почти двадцать один день и двадцать ночей отпуска. И я вздохнул облегченно. Но рано. Предстояло решить. Да, время было. Больше, чем в самолете. Но меньше, чем вечность. И я вздохнул по рабочему резко выдохнул. Я думаю, я уже думаю, думаю, думаю.
Я думаю, лежа на полке. Я думаю, разминая ноги в проходе. Я думаю, куря в тамбуре. Я думаю у окна. Под подозревающие взгляды соседей. Под чайностаканное звяканье проводницы. Под угрожающее тиканье вагонных колес.
Мы познакомились… Я снял Анну на открытии выставки современного оборудования. Шеф отправил меня поглазеть на всякий случай. И я выглазил ее. Она также праздно шаталась среди толпы. Приборы ей были не нужны. Она просто пошла на выставку. У нее был выходной. И не было того, с кем его. Им стал я:
– Здравствуйте, рад приветствовать пятитысячного посетителя выставки.
– Неужели?
– Вам полагается приз в качестве персонального гида и чашки лучшего кофе.
– С удовольствием…
…
– С удовольствием…
…
– С удовольствием…
С ней оказалось легко. И в разговоре, и в постели. Болтать и утопать. И существовать. Я мог пропасть и появиться. Без вопросов. И я пропадал. Все реже. И появлялся. Все чаще. Я стал дорожить нашим временем. Но откуда, откуда, зачем:
– Любишь? Не любишь?
Я жму плечами и проводница сует мне пачку печенья. Требует денег. И я даю. А вагон качается, и она берет меня под руку. Проводница пахнет дурной историей. А поезд несется, несет меня, приближает. И чем дальше, тем меньше он стоит на промежуточных станциях. Ему перестают попадаться красные светофоры. И он мчится, мчится, как верный муж из командировки. На всех парах.
