- Эй! — позвал он. — Кто здесь?
- Я, — ответил колодец или тот, кто в нем сидел.
- А что ты здесь делаешь? — вздрогнув спросил он.
- Ненавижу, — ответил голос.
- Ненавидишь?.. Кого? — опешил он.
- Всех.
- За что?
- А особенно я ненавижу тебя, — продолжал колодец, не ответив на вопрос.
- А почему же меня — особенно? — смутился он.
- Потому что ты тысячу раз приходил сюда за водой и никогда не обращал на меня внимания, — зло прокричал голос.
- А кто ты?
- Раньше меня звали хромой Петер.
Ему вспомнилась легенда о хромом мальчике, который давным-давно утонул в этом колодце. Отец с матерью выгнали его на улицу, чтобы он не мешал им ссориться; ребенок заигрался у колодца и упал в него. Но это было давно, вот уже седьмой год он живет в этом доме, а прежние жильцы лежат на кладбище, после того, как угорели, раньше времени закрыв заслонку печи во время очередной попойки.
- Почему ты не выберешься наружу? — спросил он у обитателя колодца.
- Не хочу, — ответил тот, кто назвался хромым Петером.
- А хочешь, я достану тебя?
- Нет!
С того дня он стал каждый день приходить к колодцу, даже если ему не нужно было воды — просто для того, чтобы поговорить с хромым Петером. Иногда он оставался у колодца подолгу, чтобы поиграть ему на гитаре или почитать Голсуорси. Хромому Петеру не нравился Голсуорси, но он все равно ему читал; возможно это была своеобразная маленькая месть за ненависть.
Все чаще ему в голову стала приходить мысль, что следовало бы позвать на помощь людей и вызволить несчастного из его плена, но едва он заводил об этом речь, как хромой Петер сразу начинал нервничать и зло ругаться.
«Неужели ему так нравится сидеть в этой мрачной и сырой яме! — думал он. — Это же до какой степени нужно ненавидеть прежде всего самого себя!»
- А себя ты ненавидишь? — спросил он однажды у заточенного в колодце.
- Да, — последовал ответ.
- А за что?
- За то, что не могу ненавидеть вас всех еще больше.
Скоро он так привык к своему собеседнику из колодца, что почти перестал общаться с другими людьми, населяющими деревню. Хромой Петер был интересным собеседником, обладающим острым умом и парадоксальным мышлением.
И однажды он все же пришел к твердому решению вызволить несчастного из его заточения.
- Нет, — ответил тот на его предложение. — Ни за что!
- Но почему же? Неужели тебе не хочется вновь увидеть свет солнца, услышать пение птиц и звон родника, почувствовать вкус лета на губах?
- Нет, — категорически отвечал хромой Петер. — Как же я смогу ненавидеть, если перестану быть изгоем.
- Но ненависть бессмысленна, — убеждал он. — Зачем ненавидеть, если можно любить!
- Это риторика, не более, — отвечал голос из колодца. — Зачем любить, если можно ненавидеть, отвечу я. Любовь по твоей логике так же бессмысленна, как и ненависть, поскольку является ее антиподом, а антипод бессмысленности не есть ли еще большая бессмысленность?
Ему никак не удавалось убедить своего собеседника покинуть его темницу. Ни расписывание всех выгод и благ проживания под солнцем, ни обещание бесед долгими зимними вечерами, когда так хорошо пьется чай с малиновым вареньем, ни упоминание о женщинах и прочих соблазнах этого мира не помогали.
А он между тем уже заметно привязался к хромому Петеру и стал появляться у колодца ежедневно и просиживать возле него целые дни напролет. Соседи, наверное, догадывались о причинах его поведения, но молчали, не задавали вопросов и не пытались отговорить его от общения с новым другом.
И однажды он окончательно решил помочь несчастному.
- Не кажется ли вам, — обратился он к своему соседу, плотнику, — что нехорошо оставлять человека, тем более — ребенка, в таком незавидном положении? Вот, у меня есть веревка, мне нужен только помощник. Помогите-ка мне вытащить из колодца хромого Петера.
- Не следует этого делать, — отвечал сосед. — У нас в деревне даже нет свободного дома, где он мог бы поселиться.
- Он будет жить со мной.
- Хм… Хм… Ну что ж… Пожалуй и вправду, пора уже достать этого бедолагу, — согласился плотник. Он позвал своего друга, местного печника, на всякий случай, если вдруг хромой Петер окажется слишком тяжел от долгого сидения в темноте и сырости.
Сколько они не пытались уговорить затворника обвязаться брошенной ему веревкой, тот не соглашался и только угрожал им тем, что бросится в воду и навсегда отравит ее своей ненавистью. В конце концов пришлось попросить соседей подержать веревку, обвязать ее вокруг своего пояса и самому спуститься в колодец.
Как ни упирался затворник, как он ни толкался, но его удалось оторвать от скользкой деревянной стены, за которую он успел зацепиться кончиками пальцев одиннадцать лет назад и благодаря которой сумел выжить.
Наконец, он крепко обнял затворника, прижимая его к себе, и крикнул соседям, чтобы поднимали.
- А стоит ли? — ответил сверху плотник.
- То есть как это… — опешил он. — Что вы хотите сказать?
- Да то и хочу, — рассмеялся плотник. — Сидите уж в колодце. Вдвоем вам будет не скучно.
- Но позвольте!..
Однако соседи уже тянули веревку. Очевидно, плотник шутил таким образом.
С того дня хромой Петер стал жить в его доме.
Теперь они могли беседовать сутки напролет. Ему очень хотелось отогреть своего жильца, вернуть сердцу хромого Петера веру в людей, надежду, радость жизни. Это было нелегко, но тем больше хотелось ему добиться своей цели.
Он даже не замечал ни запаха сырости, поселившегося в его доме вместе с гостем, ни плесени, появившейся в углах, ни того, что пол однажды перестал сухо поскрипывать, а вместо этого стал осыпаться местами как трухлявый пень, обнажая некрасивое подполье.
А хромой Петер все никак не хотел оттаивать. Он продолжал оставаться мокрым, холодным, молчаливым ненавистником, лишь изредка поражая неожиданным и непривычным ходом своей мысли, показывая, насколько изобретательна и умна может быть в своих проявлениях ненависть.
Через два месяца по скользкому от белой пышной плесени полу было невозможно пройти без риска подскользнуться и удариться затылком о стол. Плесень покрывала стены, потолок, мебель. Постельное белье почернело и сильно пахло грибами.
Поначалу он досадовал и пытался бороться с плесенью, он даже хотел сделать ремонт. Но в последний момент передумал, решив, что хромому Петеру нужно очень постепенно привыкать к нормальной атмосфере.
А потом он просто перестал замечать неприятный запах, плесень стала привычной и уже не вызывала отвращения.
В конце концов ему даже стало неприятно находиться в этом помещении — оно казалось ему недостаточно уютным, воздух в нем был все еще слишком сух.
И однажды ночью он потихоньку выбрался из своего опостылевшего дома, проследовал через двор и спустился в колодец. Там он некоторое время пытался найти те выступы и щели в скользкой деревянной стене, которые помогали ему держаться над водой, к которым он так привык за одиннадцать лет. Наконец ему удалось нащупать нужные впадины и он крепко вцепился в них, прижимаясь к мокрой плесневелой стене, чувствуя, как знакомые запахи, влажность и уютный мрак колодца проникают в него.
Эту картину я увидел сразу как только вошел в зал, и она тут же захватила мое внимание, повлекла, потянула, как некая неудержимая волшебная сила, как черная дыра, пожирающая неосмотрительно приблизившиеся к ней души.
Я почти бегом направился к ней и, как полагается, не дойдя двух или трех метров, остановился.
Под влиянием гения художника мое сознание, едва я начал вглядываться в полотно, как-будто превратилось в некий туннель, протянувшийся от моего мозга (или души?) к холсту на стене. Туннель этот представлял собой гибкий живой организм из вихрящихся потоков, в который улетали мои мысли, оставляя в голове только странную опустошенность. Глаза мои, или глаза моего духа, тоже попавшие в этот туннель сознания, увидели картину ясно и отчетливо, так, будто она не висела не стене в трех метрах от меня, а располагалась в воздухе, прямо перед моим взором. Таково было влияние этой несомненно гениальной работы.
Это было… Это было что-то… Не знаю, как описать возникшее во мне состояние души, разума и сердца. Я провалился во тьму этой картины, в ее всепоглощающий мрак, туда, в его гущу, которую не могло разогнать даже маленькое рыжее солнце, притулившееся в левом верхнем углу…
В том-то и дело, что это было вовсе не солнце. Там, в абсолютной, пожирающей душу и разум, тьме, где-то в верхнем левом углу был изображен довольно большой таракан. Прорисован он был весьма тщательно, насколько я мог судить (настоящих тараканов мне как-то не доводилось рассматривать). Собственно, это было и не важно. Важен был сам смысл, сам дух картины — тот вихревой туннель который соединил нас воедино, та черная дыра, в которую против воли устремилась моя душа, влекомая вложенной в произведение мыслью.
