Кристиан же наблюдал за казнью из закрытой наемной кареты. И никто его не заметил.
Сержант Мёрль пропел псалмы и громким голосом подтвердил свою пылкую веру и желание утонуть в ранах Иисуса; но когда начались длительные пытки на эшафоте, он не смог сдержаться и разразился отчаянным криком, особенно, когда иглы вонзились в «те части нижней половины его тела, которые могли быть центром величайшего наслаждения, но могли вызывать и величайшую боль». Его отчаяние было настолько лишено благочестия и благоразумия, что псалмы и молитвы собравшихся смолкли; благочестивое желание посмотреть на кончину мученика растаяло, и многие бросились прочь.
Кристиан же оставался в карете все время, пока сержант Мёрль не испустил дух. Затем он вернулся во дворец, вошел к Ревердилю, упал перед ним на колени, сцепил руки и, не произнося ни слова, в отчаянии и растерянности стал всматриваться в лицо своего учителя.
В тот вечер так ничего и не было сказано.
Сюда же относится и происшедшее вечером следующего дня.
Ревердиль зашел в покои Кристиана во дворце, чтобы сообщить об изменениях в уроках на завтра. Он остановился в дверях и оказался свидетелем сцены, которая, как он говорит, «парализовала» его. Кристиан лежал на полу, распластавшись на чем-то, что должно было представлять собой колесо для пыток. Двое пажей были заняты тем, что «дробили его суставы» — они осуществляли колесование при помощи рулонов бумаги, а лежавший на колесе преступник молился, стонал и плакал.
Ревердиль постоял, словно бы окаменев, но потом вошел в комнату и велел пажам прекратить. Кристиан тут же убежал прочь и не пожелал говорить о случившемся.
Месяцем позже, когда он обмолвился Ревердилю о том, что не может спать по ночам, Ревердиль попросил рассказать о причине его страданий. Тогда Кристиан со слезами проговорил, что представляет себе, «что он — это Мёрль, которому удалось вырваться из рук Праведности, и что по ошибке пыткам и казни подвергли фантома. Игра в подражание человеку, которого колесовали и истязали, наполнила его мозг мрачными представлениями и увеличила его склонность к подавленности».
Ревердиль постоянно возвращался к своей мечте о том, что свет просвещения сможет разгореться медленно, исподволь: картина приближающегося рассвета, медленно встающего над водой.
Это была мечта о неизбежном. Он, похоже, долго считал переход от тьмы к свету неизбежным, мягким и свободным от насилия.
Позднее он от этого откажется.
Господин Ревердиль пытался с величайшей осторожностью заронить в сознание престолонаследника несколько семян, которые, как он, будучи просветителем, надеялся, принесут свои плоды. Когда мальчик с большим интересом спросил, нельзя ли ему переписываться с кем-нибудь из философов, создавших большую французскую Энциклопедию, Ревердиль ответил, что некий господин Вольтер, француз, возможно, и заинтересовался бы юным наследником датского престола.
Тогда Кристиан написал господину Вольтеру письмо. Ему ответили.
Таким образом и возникла столь удивлявшая потомков переписка между Вольтером и душевнобольным датским королем Кристианом VII; Кристианом, наиболее известным благодаря оде, которую Вольтер написал ему в 1771 году, восславив его как северного монарха — носителя света и разума. Оде, которая попала к нему как-то вечером в Хиршхольме, когда он был уже совсем конченым человеком; но он ей очень обрадовался.
К одному из своих первых посланий господин Вольтер приложил книгу собственного сочинения. На вечерней прогулке Кристиан, — а ему было наказано Ревердилем держать свою корреспонденцию в строжайшей тайне, — продемонстрировал гувернеру эту книгу, которую он сразу по получении прочел, и процитировал отрывок, особенно ему понравившийся.
«Но разве не является высшим проявлением безумия, когда человек полагает себя способным обратить людей в иную веру и принудить их мысли к повиновению, очерняя их, преследуя, отправляя на галеры и пытаясь уничтожить, таща их на виселицы, пыточные колеса и костры».
— Так думает господин Вольтер! — торжествующе воскликнул Кристиан, — он так считает! Он послал эту книгу мне! Книгу! Мне!!!
Ревердиль шепотом велел своему ученику понизить голос, поскольку следовавшие за ними на расстоянии тридцати локтей придворные могли что-нибудь заподозрить. Кристиан тут же спрятал книгу у себя на груди и шепотом поведал, что господин Вольтер рассказал в своем письме, что его как раз привлекли к суду за свободомыслие, и что у Кристиана, как только он прочел книгу, сразу возникло огромное желание послать тысячу риксдалеров, чтобы поддержать господина Вольтера в защите свободы слова.
И теперь он спрашивал своего учителя, разделяет ли он его мнение. Следует ли ему посылать деньги. Господин Ревердиль, придя в себя и подавив удивление, поддержал престолонаследника в этой мысли.
Позднее эта сумма действительно была отослана.
Во время той же беседы Ревердиль спросил Кристиана, почему он хочет объединиться с господином Вольтером в борьбе, которая далеко не безопасна. И которая может быть неверно истолкована не только в Париже.
— Почему, — спросил он, — по какой причине?
И тогда Кристиан очень просто и с удивлением ответил:
— Во имя чистоты! почему же еще? Чтобы очистить храм!!!
Господин Ревердиль пишет, что, услышав этот ответ, он преисполнился счастьем, к которому, однако, примешивались недобрые предчувствия.
Похоже, в тот же вечер его опасения подтвердились.
Сидя у себя в комнате, он услышал страшный шум, доносившийся со двора, какие-то звуки, словно ломают мебель, и крики. К этому добавился звон бьющегося стекла. Он вскочил и увидел, что во дворе стала собираться толпа. Он помчался в покои принца и обнаружил, что Кристиан, в явном приступе безумия, поломал мебель в гостиной, расположенной слева от его спальни, и повыкидывал обломки в окно, что повсюду валяется битое оконное стекло, и что двое «фаворитов», как именовались некоторые придворные, безуспешно пытаются утихомирить престолонаследника и заставить его прекратить эти «извращения».
Но только когда Ревердиль обратился к нему решительным и умоляющим голосом, Кристиан перестал бросать мебель в окно.
— Дитя мое, — спросил Ревердиль, — возлюбленное дитя мое, зачем ты это делаешь?
Кристиан при этом молча уставился на него, словно не понимая, как Ревердиль может задавать такие вопросы. Все ведь совершенно очевидно.
В тот же миг в комнату ворвался приспешник вдовствующей королевы, профессор из Академии Сорё по имени Гульберг, служивший учителем и опекуном принца Фредерика, маленький человек со странно холодными голубыми глазами, не имевший иных отличительных черт и бывший весьма небольшого роста; Ревердиль лишь успел шепнуть Принцу:
— Возлюбленное дитя мое, только не так! Только не так!!!
Мальчик был совершенно спокоен. Во дворе начали собирать в кучу выброшенные обломки.
После этого Гульберг взял Ревердиля под руку, попросив разрешения побеседовать с ним. Они вышли в дворцовый коридор.
— Господин Ревердиль, — сказал Гульдберг, — Его Величеству необходим лейб-медик.
— Зачем?
— Лейб-медик. Мы должны найти кого-нибудь, кто сможет завоевать его доверие и препятствовать его… вспышкам.
— Кого же? — спросил Ревердиль.
— Мы должны поискать, — сказал Гульберг, — поискать с величайшей тщательностью самого что ни на есть подходящего человека. Не еврея.
— Это почему же? — поинтересовался Ревердиль.
— Поскольку Его Величество страдает душевной болезнью, — сказал ему Гульберг.
Возразить на это Ревердиль не смог.
18 января 1765 года министр Бернсторф сообщил юному престолонаследнику, что во вторник правительство на своем заседании, после почти двухгодичных переговоров с английским правительством, решило, что он должен вступить в брак с тринадцатилетней английской принцессой Каролиной Матильдой, сестрой английского короля Георга III.
Свадьба должна была состояться в ноябре 1766 года.
При упоминании имени нареченной, Кристиан тут же полностью сосредоточился на своих привычных телодвижениях: стал постукивать кончиками пальцев по коже, барабанить по животу и судорожно подергивать ногами. Дослушав сообщение, он спросил:
— Следует ли мне ради такого случая выучить особые слова или реплики?
Граф Бернсторф не вполне понял смысл этого вопроса, но с любезной улыбкой ответил:
— Исключительно любовные, Ваше Королевское Высочество.
Когда Фредерик умер и Кристиан был благословлен, суровое воспитание прекратилось: молодой король был готов. Он был подготовлен к роли самодержавного и полновластного правителя.
