Ознакомительная версия.
— Господи, не лиши мене небесных Твоих благ. Господи, избави мя вечных мук. Господи, умом или помышлением, словом или делом согреших, прости мя. Господи, избави мя всякого неведения и забвения, и малодушия, и окамененного нечувствия. Господи, избави мя от всякого искушения. Господи, просвети мое сердце, ежи помрачи лукавое похотение. Господи, аз яко человек согреших, Ты же, яко Бог щедр, помилуй мя, видя немощь души моея. Господи, пошли Благодать Твою в помощь мне, да прославлю Имя Твое Святое. Господи Иисусе Христе. Напиши мя раба Твоего в книзе животней и даруй ми конец благий. Господи Боже мой, аще и ничтоже благо сотворих пред Тобою, но даждь ми по Благодати Твоей положити начало Благое. Господи, окропи в сердце моем росу благодати Твоея. Господи небесе и земли, помяни мя грешнаго раба Твоего, скуднаго и нечистаго, во Царствии Твоем. Аминь.
Петр перебирал губами, стараясь поспеть за стариком, но чувствовал при этом, что страх его уходит, становится маленьким и ничтожным пятнышком на том огромном и светлом, что, невидимое, обступает его со всех сторон и принимает в себя. Он чувствовал, что с каждым словом старика сила его прибывает, но это была не та сила, которую он так желал еще час назад, когда ждал прихода этого старика и с трудом заставлял себя съесть сваренный Ольгой суп, — та простая физическая сила казалась ему теперь ненужной и смешной по сравнению с этим, новым, сияющим, чему не было имени, но от чего все его тело наполнялось каким-то свободным дыханием.
Ольга все то время, пока старик был с Петром в столовой, просидела на кухне, уставившись сухими глазами в окно, за которым только что перестал идти снег, и особенно чистой и белой была заметенная им земля с изредка вспыхивающими то там, то здесь ярко-желтыми искрами. Когда же, проводив старика и простившись с ним, она неслышно вошла в столовую, то увидела Петра, спокойно сидящего в кресле и новым, спокойным и тихим взглядом встретившего ее.
— Ну, как тебе? Что? — спросила она.
— Оля, ты это все раньше ведь знала? — странно сказал он.
— Что я знала? — удивилась она.
— Ну, это. Все ЭТО.
Он взял ее руку почти невесомыми бескровными пальцами, прижал ее к своим губам и поцеловал.
* * *
В три часа ночи Деби разбудил звонок. Сначала был грохот и шум, потом чей-то голос по-русски сказал: «Я к матери только и сразу домой». На что другой, звонкий голос ответил: «Смотри там, не пей!» Деби хотела было уже положить трубку, но тут наступило дыхание Петра, которое она узнала сразу же, в ту же секунду, хотя это было всего лишь дыхание.
— О, Петья! — закричала она.
— Да, я, — тихо сказал он. — Ну, милая, здравствуй.
— Ти больно?
— Да нет, мне не больно. Я, в общем, о’кей.
— I love you![19] — не выдержала Деби, переходя на английский, потому что уже плакала и чувствовала, что не может говорить.
— Я тоже, — еще тише сказал он и замолчал. Потом прошептал: — Ты прости.
— I love you, — не понимая, не слыша от слез, повторила Деби.
В трубке вдруг резко загудело, и голос чужого сказал ей по-русски: «Абонент отключен».
Еле дождавшись утра, Деби позвонила Ричарду и стала умолять его устроить в Нью-Йорке просмотр тех кусков совместного с русскими фильма, которые были готовы к показу. Добиться какого-то отклика в прессе и с этим поехать в Москву. Доработать. Ричард понял, что она хитрит и ей нужен просто предлог для поездки, но спорить не стал и, вздохнув, согласился. Через несколько дней смонтированные фрагменты совместного фильма показали в студии независимых нью-йоркских продюсеров. После просмотра независимый продюсер Деби Стоун пригласила собравшихся в ресторан «Арарат».
И там, в «Арарате», жгли бешено жизнь. Столь бешено жгли, что казалось: так нужно, что все остальное (что вне «Арарата»!) всего лишь насмешка над истинной жизнью. Во-первых, там ели и пили. Подолгу. Потом говорили. Потом снова ели. Потом снова пили. Потом целовались. Потом приносили торты, гасли люстры. Потом снова пели. Потом целовались. Потом много пили. Потом еще пели.
Маленький, с очень крепкими, немного кривыми ногами певец вышел на возвышение сцены, расстегнул свою и без того расстегнутую наполовину белую рубашку и, обнажив свою очень мохнатую грудь, встал так, будто вскоре он будет расстрелян.
— Рудольф! — радостно крикнул кто-то за соседним столом. — Давай, милый, нашу, казацкую!
Рудольф согласился, кивнул. Мохнатая грудь покраснела немного, глаза заблестели. И весь он стал выше.
— Только пуля казака во степи догонит, только пуля казака с ко-о-о-ня собьет! — свирепея, пел Рудольф, и тут же соседний весь стол подтянул, помог этой песне стать громче, пышнее.
Когда же на место Рудольфа пришла молодая, с толстой косой, с белой грудью, и тоже запела, но мягче, нежнее, старинное что-то и сердцу родное, тут даже и Ричард не выдержал.
— Всо здес замэрла-а-а до утра-а-а, — прошептал он и, словно бы сдавшись, поднял кверху руки.
Потом были танцы. И Деби смеялась, плясала, махала расшитым платочком.
Вернувшись на следующий день домой, в Бостон, Люба включила свой автоответчик, который дымился от крика Виктории.
— Беда у нас! Ужас! Он умер, скончался!
Люба немедленно набрала Ричарда:
— Ты знаешь, он все-таки умер. Звонили…
— А! Всо-таки умер! — расстроенно повторил Ричард. — Я это прэдчувствовал. Ты ей сказала?
— Я лучше поеду, — решила Люба. — Так лучше, наверное.
Но, пока она собиралась, Деби почему-то позвонила сама, сказала, что завтра закажет билеты.
— I have a bad new, — испуганно перебила ее Люба.
— You have a bad new? What is it?[20]
— He died. Deby, listen…[21]
Но трубка молчала. Люба стала что-то говорить, потом стала дуть в эту трубку, как дули когда-то, когда появились на свете первые телефоны и люди не все еще в них понимали, но трубка молчала. Какой-то странный холод исходил из ее безразличного черного существа, хотя в нем минуту назад била жизнь. Испуганная Люба села в машину и поехала. Дом Деби был темным, и даже фонарь не горел у подъезда. Люба нажала на звонок, потом начала стучать в дверь. Никто не открыл ей. Она застучала сильней, закричала. Откликнулась птица, и то безразлично. Люба посмотрела вверх и увидела очень высоко над собой совсем уже зимнее, странное небо с осколком лица, узкоглазым и дымным. Она догадалась, что это луна, стало страшно. Обойдя дом с тыльной стороны, Люба нащупала боковую дверь, ведущую в подвал, которую Деби никогда не запирала. Ощупью спустившись в подвал по кривой темной лестнице, Люба наконец-то зажгла свет и по другой, уже нормальной лестнице пошла из подвала на кухню. По дороге она вспомнила, что Деби всегда отдавала собаку и кошку старухе-соседке, когда уезжала куда-то. А значит, их нет! И поэтому тихо. В кухне было темно. Люба зажгла свет, прошла кабинет и гостиную. Пусто. Она вошла в спальню. Там тоже не было никого, но за дверью ванной комнаты тихо журчала вода. Люба толкнула дверь, дверь открылась. Маленькое окно ванной пропускало свет. Вернее сказать, пропускало немного седой белизны, того лунного дыма, который и плавал на небе в тот вечер. Сквозь дым можно было разглядеть Деби, которая стояла в налитой водой большой своей ванне. Стояла, как будто ее приковали. На нее была накинута купальная белая простыня, а под простынею — ни капли одежды.
— Деби! — прошептала Люба, боясь, что сейчас потеряет сознание.
— А, ти! — сердито сказала Деби. — Зачэм ти! Одна. Я одна. Петья мертвый. Я стала одна. Уходи. Мне не надо.
— Деби, — заплакала Люба, — ну, что ты? Ну, выйди из ванны хотя бы! Ну, Деби!
Деби медленно вылезла, накинула халат. Тут только Люба заметила, что лицо ее расцарапано до крови.
— Что это? — пробормотала она, указывая на царапины.
— Я делала так вот. — Деби показала, как она царапала себе лицо. — Так лучче. Так болно. Так лучче, как болно. He left me, you know?[22]
— I know.[23] — И Люба, плача, обняла ее. Деби стояла неподвижно, как каменная. — You have to relax. Listen, Deby…[24]
* * *
В Шереметьевском аэропорту их встретил Володя Кислухин, шофер из «Останкино».
— Виктория Львовна сказала, чтоб вас прямо в церковь везти. Сейчас только начали. Надо бы успеть.
Мокрый снег сыпался на машину, Москва была блеклой, унылой, размытой, за окнами стыл нерешительный свет. Подъехали к Ваганьковскому кладбищу. Прошли мимо замерзших, закутанных в платки старух, разложивших бумажные цветы на раскисших от снега газетах. И мимо собаки, бережно грызущей серебристую от холода кость у конторы. И мимо двух нищих с высокими лбами. И мимо деревьев, и мимо колонки.
И вот она, церковь. И он в ней. Успели.
Ни на кого не обращая внимания, она протиснулась прямо к гробу и низко наклонилась над ним. Умерший, заваленный цветами, был нисколько не похож на Петра. Особенно странной выглядела неровная щеточка седины в его аккуратно причесанных темных волосах. Кто-то, кто, наверное, причесывал Петра перед тем, как его здесь красиво положат во гроб и украсят цветами, не знал и не мог знать, что Петр всегда ее прятал, свою седину, и не делал пробора.
Ознакомительная версия.
