Конечно, кого-то трудности отпугнут, кто-то просто не сможет по болезни, по возрасту. Непереносимо смотреть на старых женщин, которые понимают, что идут в последний раз. Как они оплакивают дорогу! «Милая ты моя сосна, я ведь тебя больше не увижу, полюшко ты мое, лес ты мой, уж больше по вам не пройду». Но непременно большинство пойдет снова.
Я начинал приезжать в Великорецкое еще в годы гонений, тогда виделся с паломником-проводником Прокопием Ивановичем, человеком-легендой для Вятской земли. Теперь он уже не ходит, но, слава Богу, жив.
Крестный ход растет численно. Старухи — трудники боялись, и справедливо, что приход молодежи ослабит его молитвенность, строгость, аскетичность. Конечно, деточки на привалах затевают игры, конечно, и молодежи хочется иногда не молитвы, а шутки. Это естественно. Но крестный ход сам по себе подчиняет людей общей мысли, общему устремлению, общей цели. Строги, внимательны и добры наши пастыри. Они разболтаться не дадут. Да и тяготы пути, усталость, а особенно постоянные молитвы перед привалом, перед началом пути, молитвенное и непрерывное пение певчих, когда движется ход, торжественность несения креста, иконы, хоругвей — все это так благодатно…
За все время я ни разу не слышал, чтобы кто-то кому-то сказал плохое слово или чем обидел. Только любовь. Только забота друг о друге.
Но главное — мы идем к своим святыням, мы созидаем свою душу, мы отмаливаем свои грехи, становимся лучше, и уж, дай Бог, наши молитвы о России, за Россию доходят до престола Господня.
Как же не возблагодарить Господа за эти светлые минуты: льется жизнетворная вода, возносится наша молитва, наполняет нас радостной силой, духом светлым. Какое-то счастливое, отрешенное забвение, никогда не испытанное, охватывает меня. Сердце бьется сильно и часто. Смысл великих слов доходит до меня: «Радостно друг друга обымем». Радостно! Разгибаюсь и сквозь слезы гляжу на тех, с кем иду на Великую! Стесняюсь слез и наклоняюсь к источнику. Боже, как я люблю этих милых, несгибаемых старух, дай им, Господи, сил молиться за веру православную, за страну нашу российскую, дай мне. Господь, счастья снова видеть их и идти с ними, снова учиться у них мудрости и терпению.
Но и на всяком месте, во всякое время, из глубин сердец наших возносится благодарность Господу за то, что дал нам такого заступника и молитвенника. Слава тебе, Господи! Слава тебе, отче наш Николай!
Великорецкий крестный ход — главное событие в духовной жизни Вятской земли, но очень жаль, что еще мало людей встречает его. А ведь встреча нужна не столько паломникам, сколько встречающим. Такое поверье идет из глубины времен: если в твоем доме побывал, немного хотя бы отдохнул паломник — в доме не переведется хлеб.
600 лет крестному ходу. Это так огромно, что не сразу осмыслишь. Нападали враги, менялись системы, рушились и возрождались храмы — крестный ход шел и шел. И давно уже в нем идут не только вятские, идут отовсюду, приезжают гости из Японии, США, Голландии. То, что крестный ход на Великую становится общероссийским, это справедливо.
Как колокольный звон поднимает наш взгляд от земли к небесам, так и мысли о родине отрешают меня от суеты и возвышают к радости. Милая моя Вятка, знаю, что у тебя много сыновей и дочерей, любящих тебя беспредельно, причисли и меня к ним. Ты вырастила меня, ты дала мне язык, дала мне отца и мать, братьев и сестер, подарила первую любовь. Все это упало как с неба, ни за что, ни за какие мои заслуги, чем отблагодарить тебя, родина?
И все-то мне кажется, что Вятка — одно из последних мест в России, где наиболее сохранились добросердечие и сострадание людей друг к другу. Говорю это оттого, что много-много гоняла меня судьба и по стране, и по заграницам, и уже есть что с чем сравнивать. Конечно, и грусти много в мыслях о родине, ибо и ее не могли не коснуться всяческие перемены, ибо доселе живет она под чужим именем, ибо появилась в ней порода людей, которых можно назвать бывшими русскими, бывшими вятскими, людей, которые обладают «желудочным» мышлением и считают, что экономика всесильна. Нет, полнота жизни только в душе. Только в душе сыщется покой и смирение. А тело спасти невозможно, можно спасти только душу.
Искренне мне кажется неинтересной жизненная канва человеческих биографий. Но у нас так повелось, что герои современности: временные шумные обитатели дымных эстрад, или спортсмены с каменными мышцами, или преступники, а у нас уже и они герои, — вытеснили из общего сознания тот образ, которым жив любой народ, крепко любое государство, — образ человека труда, человека на земле, человека-кормильца, человека — двигателя истории. Это ли не страшно. Сейчас, когда вся природа просится на больничную койку, когда зажмурь глаза и ткни в карту пальцем и попадешь в место, где все катастрофически рушится, — теперь ли плясать? Надо спасать землю и спасаться ею, другого пути нет.
С годами мне все более становится дорого Отечество, только любовь к нему может спасти от усталости и способствует смирению.
Родина-мать, говорим мы, и это точно. Она у нас одна, другой не будет, запасной родины у нас нет. Помню, меня оставили домовничать с младшими, а старшие ушли на покос и сильно припозднились. Мы ждали их на улице, темнело. В дом, в темный дом, в котором некому было зажечь лампу, мы боялись входить. Младшие лепились ко мне и со страху и от голода ревели, дергая меня за рубаху. И я бы ревел, да ведь сколь ни был слаб, а был для них старшим братом, и я крепился. Только тихо скулил про себя: «Мама, приди скорей, мама, приди скорей!» Всем своим сжавшимся сердчишком молил я, чтобы скорее вернулась мама, и до дрожи, до смертельного озноба трясся от страха, что она не придет. Она, конечно, пришла.
Теперь я взрослый. И хотя я по-прежнему старший брат для кого-то, для родины я маленький, и сердце мое, как тогда, полно тревогой: если мы не сохраним родину, мы погибнем раньше смерти.
… Книга «Крупинки» перед вами. Она для меня как очередной крестник, который уходит от меня и идет неизвестными мне дорогами, которыми мне уже не пройти.
«Ол райт», — сказал Емеля
Чем сильнее иностранец изучает Россию, тем сильнее влюбляется в нее. В России есть магнитная притягательность женственности, вековая мудрость, добрый юмор и спокойное терпение. Особенно любят Россию те, кто занимается русским языком, — филологи и переводчики. Мне везло на переводчиков, хотя даже лучшие из них часто ставили меня в тупик своими вопросами.
— А что такое голик? А что такое рига? Разве это не столица Латвии? И почему коса для травы — литовка? И почему у вас написано: ограда до Петрограда ветру рада?
Я терпеливо объяснял:
— Ну, значит, нет никакой ограды. Бедность. Или мужик такой ленивый или пьяница, что даже ограду не может сделать.
Но вообще мы всегда как-то выкарабкивались, находя похожие слова или выражения. Но, конечно, я понимал, что читатели за рубежом так никогда и не поймут, что подберезовик — это обабок, и что есть еще обабок, бабка — суслон, а что суслон — это снопы, составленные особым способом, а снопы — это связанные свяслом колосья, а свясла — это те же колосья, скрученные для крепости жгутом. Конечно, и слово «голик» они понимали как бывший веник. Так оно и было: бывший веник, потерявший листья на службе в избе и выселенный на крыльцо для несения героической службы по обметанию валенок от снега. И что еще до работы в избе веник работал в бане, выбивал из хозяев разнообразные хвори. Где уж там было объяснить, что последний ребенок в семье — заскребышек, что это вовсе не оттого, что ближе к весне приходится «по амбарам помести, по сусекам поскрести». И почему в амбаре метут, а в сусеке скребут? И как объяснить, что подполье — это не только большевистское, но и место для хранения картошки?
Это нам, русским, сразу все понятно, до иностранцев все доходит медленнее, а чаще всего не доходит, и они ищут облегченную замену для понимания.
— Вот у вас такая фраза, — спрашивала меня немка-переводчик. — «Этот Витя из всех Витей Витя». Как это понять?
— Ну да, из всех Витей Витя.
— Это у нас не поймут. Надо как-то иначе.
— Ну-у… — думал я. — Давайте: этот Витя еще тот Витя. Да, пожалуй, так даже лучше: еще тот Витя.
— Это тем более не поймут. Подумают, что этот Витя похож на того Витю. То есть их два: этот и тот.
— Вот то-то и оно-то, — говорил я, — что он не тот, хотя он еще тот. Он еще тот Витя.
Мы начинали искать общеупотребительное слово, синоним выражения, перебирали слова: шаромыжник, прохиндей, мошенник… Нет, Витя под эти мерки не подходил, это был еще тот Витя, переводу не поддавался и уходил за границу сильно упрощенным.
— Вот я назову повесть, — сказал я переводчице, — и тебе снова не суметь ее перевести. Вот переведи: «Как только, так сразу».
