Богатый толстяк сразу смекнул, что это его шанс, что только так он сможет войти в наш дом и стать незаменимым. Он возьмет на себя роль управляющего в безумных проектах нашей матери, в постройке ее Тары, и постепенно займет свое место в нашей и, главное, в ее жизни.
Так был заложен первый камень будущего домика в горах.
Чтобы не выглядеть эгоистичной, мать начала издалека, заговорила о том, как здорово было бы вывозить детей порезвиться на свежем воздухе, вдали от отравленной городской атмосферы. В то время со своими младшеклассниками она как раз проходила «Хайди» 11], и принялась мечтать вслух о деревянном домике с резными карнизами где-нибудь в альпийских лугах, с видом на заснеженные вершины и гигантские голубые ледники. В лирическом порыве упоминались также эдельвейсы, сурки, фирны, иссопы, подснежники, могучие ледяные потоки, чистые ключи, пугливые лани, шумные грозы, кочующие стада и домашние булочки. До сих пор все наши каникулы проходили в лагерях, организованных мэрией восемнадцатого округа. Там мы ходили парами под свистки вожатых, давились бутербродами с маслом и колбасой, купались строго по часам в маленьком загончике меж двух веревок, строились на берегу в липнувших к телу купальниках и отправлялись спать под звуки горна. Теперь же, если мать умело употребит свое обаяние, мы могли бы перейти в класс «землевладельцев» и привольно разгуливать по альпийским лугам, воспетым Хайди.
Богатый толстяк в два счета отыскал солнечную долину и участок для застройки. Мать принялась возбужденно и вместе с тем старательно вычерчивать планы своей Тары, в качестве компенсации позволяя обожателю брать себя за руку в те редкие минуты, когда она, задумавшись, роняла карандаш. Он хотел заполучить комнату на втором этаже, по соседству с ее спальней, но мать убедила его, что это неприлично, (что подумают дети!), и отвела ему уголок внизу, рядом с закутком для лыж. Первое время он дулся, потом согласился. В знак примирения мать чмокнула его в нос, отчего он так раскраснелся, что запоздалые угри повыскакивали с удвоенной силой. Воспользовавшись его замешательством, мать опустила его ещё ниже, и в результате бедняга оказался в подвальном этаже, рядом с котельной. «Зато вам будет тепло зимой, – пропела мать, – вы должны заботиться о своем драгоценном здоровье, вы не представляете как оно мне дорого!». Да уж, дороже некуда! Он был так потрясен, что согласился. В конце концов, ему пришлось спать на раскладушке в темном помещении, которое мать называла «кладовкой».
Впрочем, четверым ее детям повезло не больше. Мы ютилась на раскладных кроватях в двух крохотных комнатушках на чердаке. Из наших окон был виден какой-то безымянный холм. Себе же мать отвела президентские апартаменты с видом на Монблан на благородном втором этаже. Я ее не винила, все связанное с нею я принимала как данность. Мать была великолепна в своей корысти, искренна и спонтанна в своей жестокости, точна и мелочна, когда требовалось взять от жизни то, чем ее обделили. Я не строила иллюзий, не ждала, что она вдруг станет милой и доброй, меня восхищала та легкость, с какой она причиняла людям боль в своем вечном стремлении отыграться. В этом ей не было равных, она была по-своему уникальна. Мать напоминала пирата, отважного и беспощадного, жадного до наживы. Такой я ее знала, такой любила.
Богатый толстяк договаривался с каменщиками и платил, вызывал плотника и платил, электрика и платил, слесаря и платил, пейзажиста и платил… Он не щадил себя, желая во всем угодить своей Дульсинее, донимал строителей, отказался от своего серого грузовичка в пользу новенького «Пежо», ел с нами, сидя на дальнем конце стола, и изо всех сил старался не чавкать, раскуривая сигарету, тщательно следил, чтобы пепел не упал на нейлоновую рубашку, а по вечерам послушно отправлялся спать в свой подвал, в то время как мы резвой стайкой мчались наверх, от души посмеиваясь над его неуклюжестью. Если погода стояла солнечная, и снег был хорош для катания, он брал для нас напрокат лыжи и платил за подъемник, тогда мы в знак благодарности называли его «дядя» и сдержанно целовали в лысину, выбирая для этого участок без прыщей.
Пока Бигбосс похрапывал на своей раскладушке рядом с котельной, мы могли быть спокойны, что он не отнимет у нас маму. Он был нашей крепостной стеной, грубой и неотесанной, днем нам было за него стыдно перед другими, зато с наступлением темноты он отгонял прочь все наши страхи и ночные кошмары.
Эта идиллия продлилась недолго. Мы недооценили нашу мать. Резные карнизы, окно с видом на голубоватые вершины, сверкающие на солнце, натертый до блеска паркет, лесные угодья, почетный статус землевладельца – все это несколько успокоило ее, но не насытило. Она чувствовала себя королевой. Теперь ей недоставало только принца. Покоренный ею Бигбосс своим багровым лицом был похож на жабу, курил как паровоз, резал мясо складным ножиком, который при всех доставал из кармана, потел и говорил о том, как раскупаются гвозди и отвертки. Мать прекрасно понимала, что Бигбосса обаятельного, Бигбосса соблазнительного из него не выйдет никогда.
Я продолжала любить до беспамятства…
Впрочем, «любить» – не то слово, точнее было бы сказать «вожделеть». Я была полна желания. Желание делает нас больше, чем мы есть на самом деле, позволяет занять дополнительное пространство. Желание дает человеку бедному и беспомощному то же, что генералу его армия.
Я кидалась на шею всякому, кто необъяснимым образом будил во мне буйную страсть. Осмелев, я несла ему на подносе свое пламенное сердце. Признания сам собой срывались с моих губ. Не зная, что предложить, я предлагала все.
Вот я подхожу к красавчику, при виде которого мое невинное тело колотит, как в лихорадке, и облокотившись о руль его мотоцикла, бесстыдно выпаливаю:
«Покатай меня, а потом делай со мной что хочешь». Тот смеется мне в глаза. Мое предложение ничуть его не соблазняет. Он предпочитает развлекаться с другой, с местной Брижит Бардо, пышной и сдобной. Ее аппетитные формы томно вываливаются из бело-розового костюмчика, подобранный в тон платочек умело завязан под подбородком.
На дворе август. Я танцую с учеником мясника, прижимаюсь к нему вплотную, завлекаю в чулан, картинно падаю на солому, положив руку себе на грудь. Он невольно отступает, пораженный моей худобой.
Я жила с душой нараспашку, мои губы жаждали поцелуев. Я хотела познать то, что невольно угадывала, находясь рядом с матерью. Желание представлялось мне мощным орудием, оно управляло миром, повергало мужчин в трепет. Я хотела желать и быть желанной. Не хватало только партнера.
Если летом я влюблялась в парней, то во время учебного года так же безоглядно вешалась на шею девчонкам. Раз уж мне на этом празднике жизни не досталось дружка, я хотела, по крайней мере, заполучить себе пару, «лучшую подругу», чтобы хоть немного понатореть в чувствах.
Но и это оказалось нелегко. Я была в том нежном возрасте, когда границы дружбы и любви еще размыты, когда пол не имеет значения, когда увлекаются взахлеб, безотчетно. Я не подходила никому. Для одних я была «слишком», для других «недостаточно».
Мне неведомы были оттенки, полутона, загадочные вздохи, рождающие желание, печаль и смутное волнение, окольные пути, женские хитрости, робкие взгляды из-под опущенных ресниц, многозначительные паузы, несущие в себе обещание блаженства. Подобно отъявленному рецидивисту, с молоком матери впитавшему жестокость, я была воспитана в простоте и бесцеремонности, я думала, что свое можно взять только силой, только идя напролом. Отсутствие успеха среди одноклассниц меня удивляло. Значит можно любить по-другому? Но как? Почему это известно всем, кроме меня? Почему только я не знаю как подступиться к другим, я одна осталась без подружки? Огонь страсти пожирал меня изнутри, разделить его было не с кем, и по вечерам я горько плакала в темноте своей спальни. Иногда, застав меня в слезах, мать вздыхала и закрывала дверь со словами: «Что же будет, когда она влюбится?»
А я уже была влюблена. Я еще не знала в кого именно, но всем своим существом жаждала любви, тянулась к ней как замерзший путник к горячему костру. Однако любовь всякий раз обходила меня стороной, ибо правил любовной игры я не знала.
И вот однажды в конце туннеля замаячил свет.
Я влюбилась в одноклассницу по имени Натали. У нее были темные волосы, веснушки на щеках, черные глаза. Ее изогнутые ресницы были такими длинными, что когда мы с ней шли по улице, прохожие останавливались и спрашивали настоящие они или нет. Ее короткие вьющиеся волосы были мягкими и пушистыми, изящные губки маленькими, но сочными. В ее взгляде сквозили недетская печаль, твердость и надменность. Моя Натали была упрямицей, искушенной и измученной.
