Ознакомительная версия.
Шанталь — одна из тех, кто презирает меня, считая неудачником в моем деле. Это находит неявное выражение в ее покровительственном флирте со мной. На совещаниях комиссии по безопасности она, между прочим, выступает как мой самый суровый критик. Полагаю, в постели она раздвигает ноги не перед офицером разведки, а перед легионером. Даже тогда, когда я стою перед Шанталь в чем мать родила, она видит вокруг меня неправильной формы ауру. Эта аура состоит из белого кепи, синего плаща и красных погон. Я в этом уверен. Впрочем, не очень-то я от нее отличаюсь. Сегодня днем я не предавался любовным утехам с телом Шанталь, а насиловал классового врага. Насилуя Шанталь, я содомирую ее папашу-землевладельца и запихиваю свой конец в задницу буржуазно-капиталистического общества. Я считаю, что обман действует как афродизиак, а предательство — самое дивное из половых извращений.
Сегодняшний случай с пистолетом меня встревожил. Мало того — была минута смертельного страха. Еще мгновение — и я бы, наверное, выдал себя, но, пока длилось это мгновение, я успел понять, что при попытке арестовать высокопоставленного агента ФНО, никто не станет наряжаться в шелковое нижнее белье и чулки. Очередная дурацкая выходка скучающей, глупой, живущей в праздности богатой девицы. Шелка, духи, извращения — о никчемности капиталистического общества написано немало книг. Другое дело — испытать нечто подобное на собственной шкуре, в постели. Главное — действовать. Как сказано у Маркса: «философы всего лишь истолковывают мир; главное дело, однако, в том, чтобы его изменить». Это верно. Читая книги, ничего не поймешь. Единственный способ понять мир — это воздействовать на него, изменять его, умело с ним обращаться. С Шанталь я обращаюсь довольно умело и неплохо ее понимаю. «Надо знать образ мыслей противника».
Сегодня утром я здорово разозлил лейтенанта. По правде сказать, то, что мы делали, нравилось мне еще меньше, чем ему. Пытки, применяемые десантниками, жестоки и унизительны — взять хотя бы ту женщину из племени бупаша, которой засунули разбитую бутылку во влагалище, орган, вокруг коего поднимает такой шум эта мелкобуржуазная интеллигентка де Бовуар. Все это свинство творится ради получения подробных сведений, к тому же зачастую сведений ложных. Нет, одобрить подобные методы я не могу. Пытки можно оправдать лишь в том случае, если они применяются, чтобы вызвать изменения в личности и моральном облике допрашиваемого. Пытка — это инструмент, используемый для перевоспитания человечества. Взять хотя бы меня. Я мог бы читать книжки и ходить на специальные курсы, но, не пройдя огонь пыток, так и не понял бы основополагающих марксистских истин. Моя просвещенность рождалась в муках и лишениях. Шанталь, наверно, считает своего любовника каким-нибудь смазливым быком, окончившим Сен-Сир, но на самом деле ее насилует крестьянин-вьетконговец, ибо мое духовное возрождение, рождение меня нынешнего, произошло в центре перевоспитания в маленькой деревушке Ланг-Транг на берегу Тонкинского залива, в сорока милях от Ханоя.
Выглядываю в окно: средоточием всеобщего внимания является венгр, изображающий «колобок» под наблюдением Шваба. Шваб заставляет его бегать и ползать вокруг бронемашин с мешком камней за плечами. На них смотрит очередь, которая выстраивается у амбулаторного пункта. Делавин наблюдает за тем, как солдаты вешают экран и ставят стулья для вечернего киносеанса. Заглянуть за угол я не могу, но знаю, что Маккеллар поливает полковничий сад. Перед стальными воротами вышагивает взад-вперед часовой со «стеном». Еще двое расхаживают наверху по укреплениям в напряженном ожидании облака пыли на горизонте, в ожидании орды кочевников, ее диких криков и ружейной пальбы. Кочевники никогда не появятся. Мы лет на пятьдесят опоздали. Из военных за стенами — только группа снайперов на стрельбище, и я слышу, что уже дана команда вести одиночный огонь, а значит, скоро они вернутся. Капитан Деламин произведет вечернее инспектирование личного обмундирования и снаряжения, а потом будет обед. Мне кажется, что я вижу, как с внутреннего двора поблескивающими волнами зноя поднимается скука. Находясь в этой комнате и не вставая со своего места, я могу перечислить все, что каждый обитатель форта делает в данный момент, будет делать через час и завтра в это же время, действуя согласно спискам дежурств, повинуясь сигналам горна. Все их дела я могу пересчитать по пальцам, как слова молитвы по четкам. Я был молод, когда решил получить первичное офицерское звание в Легионе. Мне казалось, что я выбираю нескончаемые походы и приключения. Я не предвидел безмятежного монастырского спокойствия военной жизни. Форт напоминает безукоризненно функционирующий хронометр. Разве что в механизм попала грязь — предатель…
Меня заинтриговало откровенное заявление Шанталь о том, что ей наверняка известен предатель. Хотелось бы знать, какому бедняге она собирается вынести приговор. Не думаю, что она уже раскусила меня. Но даже если это так, я смогу доказать свою невиновность и выиграть время. Многие считают Шанталь капризной светской девицей, которую папаша пристроил на это место только потому, что ей приспичило иметь дело с контрразведчиками и шпионами. Это неправда, но я сумею этим воспользоваться. Она убедится, что такие, как я, предателями не становятся. Ей нравятся мои россказни о кочевой жизни, моя военная форма, мои романтические выкрутасы с гардениями. Однако не думаю, что она считает меня достаточно сообразительным и напористым для такой операции, какую я на самом деле уже осуществляю. Однажды она сказала мне, что Рауль достоин уважения за его интеллект. Это был недвусмысленный намек на то, что за мой она меня не уважает. Я с нетерпением жду завтрашнего совещания. Хорошо бы узнать, кто эти трое штатских и как с ними связан полковник-десантник. Если все-таки придется бежать, я не хочу явиться к своим хозяевам с пустыми руками. Но мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь, кроме меня, допрашивал аль-Хади. Нам не обязательно разговаривать. Он знает, что я стараюсь вести допрос как можно мягче. По-моему, иной раз он даже ухитряется преувеличивать свои мучения в угоду Швабу. Он человек мужественный, но его мужество не беспредельно.
Пора ставить точку на этом деле.
Аль-Хади напрягается от нетерпения под своими ремнями.
— Вы меня отсюда вытащите?
— Я тебя отсюда вытащу, сиди.
— Альхамдулилла!
Я закрепляю у него на голове электроды и на мгновение ставлю магнето на максимальное напряжение. Потом второпях отключаю эту гнусную штуковину и спешу наверх, на солнышко. Это нелегко. Разумеется, это нелегко. Для смерти аль-Хади была, по крайней мере, причина. Слишком многие гибнут без причины на этой войне. На завтрашнем совещании комиссии по безопасности можно попробовать доложить об «остановке сердца во время допроса». В официальных отчетах, вероятно, появится запись: «Убит при попытке к бегству».
— Вы думали когда-нибудь о самоубийстве, Филипп?
Вопрос полковника, похоже, навеян длительным созерцанием песков, но вот он неохотно отворачивается от пустыни, чтобы пристально взглянуть мне в глаза. Белки глаз у него большие и блестящие. Впечатление такое, будто они принадлежат какому-нибудь священному животному — быть может, пантере, прикованной цепью к колонне египетского храма.
— Никогда, мой полковник. То есть ни разу после Дьен-Бьен-Фу. В последние дни в Дьен-Бьен-Фу я только о самоубийстве и думал.
— Ах да. Расскажите мне еще раз о том, что вы пережили в Дьен-Бьен-Фу.
Он снова принимается глазеть на пустыню, а я в очередной раз пытаюсь описать то, что повидал и испытал за те пятьдесят пять дней весной пятьдесят четвертого. Я рассказываю ему о непрерывном артиллерийском заградительном огне, который велся с окружавших нас холмов и вызывал вибрацию в костях, даже если не была слышна канонада. За все те пятьдесят пять дней он ни разу не прекращался. Описываю таинственный лабиринт полузатопленных подземных траншей, чьи стены в последние дни кишели длинными белыми личинками, проникшими туда с места массового захоронения рядом с летным полем. В этих темных коридорах можно было встретить то представителя племени мео в традиционной воинской экипировке, то кого-нибудь из крыс Нам Юма в форме, снятой с погибшего парашютиста, то мадам из полевого армейского борделя. Все эти наши подземные друзья угодили в ловушку, когда противник сомкнул кольцо вокруг нашего укрепленного узла. В стенах главных проходов были вырыты небольшие углубления, служившие палатами для раненых, кладовками и придорожными часовнями.
Полковник Жуанвиль слушает внимательно. Его интересуют именно эти подробности. Шаблонный отчет о самой осаде ему не нужен, ведь, даже не побывав в Дьен-Бьен-Фу, он, как и многие из здешних военных, прошел в Индокитае огонь и воду. Под командованием Делатре де Тассиньи он участвовал в походе в дельту Красной реки. Потом он приехал сюда и, по его собственным словам, в возрасте пятидесяти четырех лет впервые влюбился. Влюбился в Сахару. Он сказал мне пару недель назад: «Мне бы хотелось заняться любовью со всем этим — с яростными синевой и желтизной, с этой линией горизонта и с этими дюнами, чьи гребни кажутся высеченными невидимым резцом. Заняться любовью… Не думаю, что это невозможно… просто я еще не нашел способа…»
Ознакомительная версия.
